Будни и мечты профессора Плотникова
Шрифт:
– Хорошо хоть не к фрицам, - сказал Дубов.
– Свои земле предадут.
Вдали взметнулось пламя, затем донесся звук взрыва.
– А второй так и не выпрыгнул...
– Видать, мертвый был.
На месте падения летчика солдаты увидели воронку, словно от только что разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Со скатов на дно воронки еще струилась земля.
– От це удар... Ничого соби!
– Был человек, и следа не осталось...
Солдаты засыпали воронку и возвели холмик. Дубов нацарапал на доске огрызком карандаша: "Неизвестный
– И никто не узнает, где могилка моя...
– негромко пропел один из солдат.
– Ничего! После войны здесь памятник поставят. Каменный. И фамилию выбьют, все как есть. Не забудут.
– Пишлы, браты!
– сказал Приходько, надевая пилотку.
Он чувствовал себя так, будто отходил от тяжелого наркоза. Сознание раздвоилось: одна его половина силилась разобраться в том, что происходит, а вторая безучастно, со стороны, наблюдала за первой. Происходящее же напоминало сумбурный сон из лишенных логических связей обрывков вперемежку с провалами, когда отсутствует даже подобие сознания и время приостанавливает бег. Но это был не сон, а странно деформированная, смещенная бог знает в какую плоскость, но несомненная явь.
Вот он в летном комбинезоне, шлемофоне и с парашютом, только что из боя, посреди нарядной толпы. От него пахнет потом и бензином. Он чувствует себя неловко, но не может, да и не хочет уйти. Здесь весело, а он так редко веселился в последние годы...
С ним женщина в сиреневом платье. Ветер разметал ее длинные, соломенного цвета волосы. Женщина лукаво подмигивает и говорит низким голосом:
– Поедем туда, где бьется сердце!
Они в кабине "Нивы", спинами друг к другу - женщина сзади, на его месте, а сам он в кресле пилота ("Где же командир?" - мелькнула мысль).
Перед ним приборный щиток. Но что с указателем скорости? На шкале тысячи километров в секунду, и стрелка приближается к отметке "300". Скорость света?
Он пытается убрать газ, но женщина кричит:
– Быстрее! Быстрее!
Стрелка уже перевалила за триста и движется к краю шкалы, словно к пропасти, а женщина не унимается:
– Быстрее! Быстрее!
Навстречу несутся звезды, как огни посадочной полосы.
Он слышит собственный голос:
– Идем на посадку!
И кто-то отвечает ему:
– С прибытием, со счастливым прибытием!
– И все же, какие слова он произнес, придя в себя?
– настаивал Эрнст.
– Это же очень интересно, услышать первые слова воскресшего через два тысячелетия!
Анна поправила густые, соломенного цвета волосы - на сиреневом фоне они смотрелись особенно эффектно.
– Никто не воскресает, сколько раз вам говорить! Мы не боги, а гомоархеологи. С прошлого века, когда отменили закон, запрещавший экспедиции в прошлое...
– Вы составили коллекцию предков начиная с Рюрика, не правда ли? рассмеялся Эрнст.
– Да ну вас, старый насмешник, - притворно рассердилась Анна.
– Нет никакой коллекции. Есть люди, извлеченные из прошлого для нужд науки. Археологи судили
– Знаете, Анна, вы напомнили мне Чичикова из "Мертвых душ" великого писателя древности Гоголя.
– В чем-то вы правы. Я тоже охочусь за мертвыми душами. Вернее за теми, кто здоров, полон сил, но спустя мгновенье должен умереть. Изъяв в последний миг перед бренностью такого человека из прошлого, мы не рискуем повлиять на ход исторического процесса. Ведь наш объект все равно что мертв, для окружающих так оно и есть. Оттого, что он попадет к нам, а не в могилу, ничто в мире не изменится.
– У вас нелегкая профессия, - посочувствовал Эрнст.
– Это так, - подтвердила Анна.
– Вы не представляете, сколько душевных сил она требует. Мы наблюдаем жестокость и несправедливость, немыслимые в наше время. Наблюдаем с болью и слезами, а вмещаться не можем, не имеем права. Зато как радостно избавить от смерти обреченного!
– И на сей раз вы получили особенное удовлетворение, так ведь?
– Как вам не стыдно, - вспыхнула Анна.
– Он мог бы быть моим пра-пра-пра...
– Хватит, - улыбнулся Эрнст.
– Все равно собьетесь со счета! К тому же сейчас важен не исторический возраст, а биологический.
– Хотите сказать, что я гожусь ему в матери? Да, он юноша, но его мужеству...
– Стоит позавидовать? Пожалуй, мы действительно в какой-то мере утратили это качество... Или нет, скорее оно приняло иные формы. Но вы так и не...
– Признаюсь, я не поняла смысла его слов, - пожала плечами Анна. Особенно одного слова: "нива". Оно означает "хлебное поле" - тогда хлеб еще не синтезировали, а выращивали на полях. Так вот, это слово не вяжется с контекстом.
– Скажите же наконец, что он произнес?
– взмолился Эрнст.
– Вы видите, я сгораю от любопытства!
– Буквально следующее: "Нива не любит таких скоростей!" Однако при чем здесь хлебное поле?
Плотников написал эту новеллу задолго до встречи со Стрельцовым, Перечитав ее заново, он подумал, что как фантаст вступил в противоречие с самим собой - ученым. Вот порадовался бы "Перпетуум-мобиле" игре профессорского воображения! Нет, скорее с глаз долой, поглубже в ящик письменного стола...
СТАРИКИ
Были на третьем курсе трое воистину неразлучных друзей. Двое из них гордость факультета. Не по летам степенные, важные неимоверно. Активные общественники, отличники высшей пробы, персональные стипендиаты.
А третий, по общему мнению, был шалопай из ряда вон: перебивался с двойки на тройку, частенько посещал отнюдь не Третьяковскую галерею или Большой театр, а Тишинский рынок - самую экзотическую по тому времени московскую толкучку.
Терпели его в институте единственно благодаря заступничеству именитых друзей. С одним из них, Евгением Осиповичем Розовым, Плотников встретился через многие годы, причем от важности того не осталось и следа: