Будни и праздники

Слащинин Юрий Иванович

Все-таки странно: вижу небо, а собственно о небе не думаю. Небесный порог, за которым открывается космос, почему-то меня не трогает, хотя, я чувствую, это не так, подсознание не дает успокоиться, совершенно уйти от космических далей… Пока, видно, слишком сильно притяжение земных реалий, и мысль не может пробить естественный мощный барьер…

Какой там космос! Сознание прежде всего возвращает, так и сяк перемешивая, впечатления прошедших дней. Тяжко вздымается кайло, шаркают лопаты, стучат о днища носилок куски тяжелой породы, взад-вперед с натужным скрипом носятся тачки, смутно возникают в темноте грязные, с потными подтеками лица рудокопов, ослепительно

сверкают белки глаз…

Космос, однако, привораживает, заставляет пристально рассматривать алмазную россыпь звезд. Одна звезда, у самого края, особенно лучится — будто крупный самородок, обработанный рукой мастера. Вчера, когда была найдена целая семья царственных алмазов, драгоценные находки выглядели мутными стеклянными сгустками. Когда они еще обретут блеск и величие!.. А меня зримо слепил гранями редкой красоты бриллиант. Звезда долго искрилась, и волшебная шкатулка сознания понемногу закрывалась. Жгучее чувство досады, наконец, растворилось, исчезло… Видно, дала о себе знать усталость и потопила в своих глубоких сонных водах всякую мысль о горьком и печальном. Завтра будет день, и день нелегкий. Так что забытье захлестнуло вовремя и подарило часы целебного отдыха.

Утро обрушилось на головы спящих грозными окриками надзирателей:

— Поднимайс-с-сь! С-с-скоты!..

Ряды серых лохмотьев зашевелились, задергались — узники торопились встать, чтобы избежать ударов кованых ботинок под ребра. Я поспешил во двор к нужнику из железных прутьев, но здесь уже толпились ожидающие очереди. Через несколько минут, отведенных распорядком, двор опустеет — в бараках торопливо застучат ложки о деревянные чашки: начнется кратковременный, почти пустой завтрак.

Вчера утром у столба ограды с проржавевшими иглами колючей проволоки, у самого его основания, разглядел я зеленые побеги нежной травки. Я еще удивился: осень, холода набегают, вокруг ровный каменистый пустырь, а травка не замечает ни пронизывающего ветра, ни заморозков, ни гнетущей пустоты мертвой тюремной территории — поднялась как символ каких-то скрытых светлых сил… Нагнулся я к стебелькам, провел огрубевшей ладонью по шелковистому ершику — и так стало на душе тоскливо, впору бы завыть. Но тоска моя где началась, там и кончилась. Одним ударом охранник отшвырнул меня в сторону и принялся бухать сапожищами по слабым неокрепшим листочкам. Вот и глянул я сейчас: как она там, горемычная травка…

Выжила! Несколько стебельков распрямились всем напастям назло, кажется, даже проклюнулись свежие побеги. На радостях я чуть не присел на корточки, чтобы получше рассмотреть живое чудо, но вовремя вспомнил вчерашнюю расправу и шагнул в сторону. Я сказал себе, что буду приходить сюда каждый день, утром и вечером, склонять голову перед земной жизнестойкостью, учиться у этого хрупкого существа бороться и побеждать…

Наконец, все процедуры позади, дежурный ловко собрал посуду, и над бараками тягуче, в тысячу голосов, пророкотало:

— Благодаре-е-ение господину Кар-р-лу!..

Объявлено построение. Бегу к воротам и занимаю в разношерстном сером строю место, определенное мне с первого дня. Слева почесывается Бо, справа — крючится от холода Филипп. Их бросили сюда вместе со мной, и виноват в этом был я. Это я выпустил Бо из чернильницы, и он оскорбил Карла. А Филипп — тот самый бармен, который тайно снабжал меня бутербродами. За это и поплатился.

Бо несколько раз благодарил меня, как он сказал, за освобождение души. Был он тих и молчалив, раздобыл где-то клочок газеты и скрытно изо

дня в день что-то там вычитывал.

— Как самочувствие? — спросил я у него.

— Жить можно, — скромно ответил Бо. — Только бы лучше кормили.

— О чем вы? — встрепенулся Филипп.

— Жалуется на пустой желудок, — объяснил я.

— Я тоже жалуюсь. Но что поделаешь, — вздохнул Филипп и плотнее завернулся в лохмотья. — Ты все-таки с ним поосторожней, — тихо сказал он, кивая на Бо. — Меня чутье не обманывает.

Филипп уже в который раз говорит о том, что Бо — доносчик. Дескать, его специально приставили, чтобы он сообщал Карлу. Но что-то не верится. Живет Бо замкнуто, тихо, ни во что не вмешивается. Ну, был он когда-то отъявленным бюрократом, но доносить… Нет, у меня у самого есть чутье. Не тот человек Бо, чтобы кого-то предавать. Поэтому я молчу, переминаясь с ноги на ногу, жду команду на выход. В ходьбе немного согреюсь…

И вот колонна стала вытекать из ворот мутным потоком. Идем молча, говорить запрещено. И все же Бо шепчет:

— Ты сегодня не очень старайся… Пожалуйста. За тобой не угонишься…

Я вспомнил, как вчера на славу помахал кайлом, как мимо меня, словно привидения, носились живые тени, сновали тачки.

— А что, разве плохо потрудился?

Бо с укоризной взглянул на меня.

— Подумай о них. Разве не жалко?..

Так вот почему все вокруг на меня хмуро поглядывают! Люди изможденные, еле шевелятся, а я… И как не догадался! Странная непонятливость…

Мутный поток заметно сбавил течение, стал наползать на пологий холм. Километров пять будем петлять в предгорьях, пока дорога не приведет к глубоким холодным норам рудника.

— Бо, — спросил я, чтобы скоротать время. — А как твое настоящее имя?

— Не помню… Господин Карл приказал забыть, вот и выветрилось.

— А что такое Бо?

Филиппу тоже было интересно, и он прислушивался, то и дело выбиваясь из строя.

— Эту кличку, — горько усмехнулся Бо, — придумал господин Карл. О, господин Карл — великий выдумщик. Когда он размышлял над тем, как же назвать меня, вдруг вызвал к себе и сказал: «Я думаю, что ты Не бог весть какая птица. Не правда ли, прекрасное имя? Однако всю фразу произносить слишком долго. Называть тебя Не бог — нелепо. А Бог — нельзя, потому что ты и в самом деле не бог. Самым подходящим я считаю укоротить слово, которое обозначает всевышнего. Итак, — сказал он, — отныне ты Бо. Имя твое будет напоминать тебе о моей милости, потому что я мог назвать тебя, к примеру, жабой».

— Хорошенькая история, — вздохнул я, вспомнив, с какой виртуозностью господин Карл подбирал имя и для меня.

Бо легонько толкнул локтем, и я заметил: за мной прозрачными глазами наблюдает стражник, вышагивая в ногу с колонной. Тот самый, который топтал вчера безвинное растение…

Стражник отвел взгляд, убедившись, что нарушений нет, и поотстал, прочесывая взглядом густые ряды узников. И опять, как вчера, во мне все заклокотало. «Ну разве это человек, — думал я. — Это не человек, а робот… — И продолжал дальше уговаривать себя, находить убедительные доводы. — Если бы у него была душа, он никогда бы этого не сделал. Но у него нет души. И он в этом не виноват. Господин Карл напрочь выбил из него все доброе, все светлое, все настоящее. Робот? Нет, робот добрее, робот, специально не запрограммированный для убийств и разрушений, существо безобидное. Он только трудится, только приносит пользу. А этот стражник — запрограммирован отрицательно, нет у него ничего святого…»