Будни отважных
Шрифт:
Внутри у Степана что-то холодно сжалось. В просторной, хорошо обставленной горнице было светло и чисто. Атаман сидел у стола. Лицо его было искажено злобой. Он успел уже надеть на голову папаху, поверх френча затянул широкий армейский ремень, на котором поблескивали маузер и шашка в серебряной оправе.
— Ну, сказывайте, зачем еще пожаловали? Или жить надоело?
— А тебя, видать, не учили, как гостей встречать! — усмехнулся комиссар, глядя прямо в острые глаза Андрианова. — Нас к тебе серьезное дело привело, не безделица. А расстрелом не пужай. Этого и в царских тюрьмах не боялись. Так что — будет разговор? Или коней поворачивать?
Улыбка покривила губы атамана.
— Уж так и поворачивать! Давай потолкуем. Только с глазу на глаз, без свидетелев. Эй, Костенко, — крикнул он одноглазому бандиту, торчавшему в дверях, — проводи-ка начальника в соседнюю горницу. Вишь, плакали твои денежки, сама главная милиция сюда пожаловала.
Дверь за Доценко закрылась.
— Гляжу я, смелый ты, комиссар. А что, если я кликну сейчас своих ребят да в расход тебя? Нам есть за что сквитаться...
— Нет, ты этого не сделаешь.
— Что так решил? — насмешливо сощурился атаман.
— Знаю! Ты ведь только во гневе дурак, когда с плеча рубишь. А так голова у тебя хорошо работает, — с хитринкой польстил Степан. — Я к тебе не счеты сводить явился. В тот раз ошибка вышла. Всех твоих уже выпустили, наверное сам знаешь. Одумайся, тогда простят и тебя, и твоих людей.
Андрианов вскочил и схватился за маузер. Лицо его потемнело от злости.
— Не пугай! — закричал он. — Я и пуганый, и стреляный!..
Степан спокойно выжидал, пока у Андрианова пройдет приступ гнева, пока выкричится. Теперь Степан уже знал твердо, что возьмет верх. Из двери напротив в горницу вошла молодая баба. Румяная, тугая коса змеей на затылке. Атаман осекся, грузно сел, стащил с головы папаху. Она взглянула на незнакомца, удивленно вскинув крылья бровей, и плавной, чуть качающейся походкой ушла обратно. «Хороша», — невольно про себя подумал Степан и тут же услышал:
— Что, комиссар, приглянулась? Слыхал я, до сих пор не женатый ты. Так вот случай, может, и окрутим? А?..
Усмехнулся про себя Степан, подумал: «Сообразил, что разорался зря, теперь напряжение снимает». И в тон Андрианову отшутился:
— Да нет. Пообвык уж я в холостяках-то. Так оно сподручнее. — И сразу посерьезнел. — Твои вот без тебя, небось, мытарствуют. Не жаль детей? Сколько их у тебя? Жена, наверное, все глаза проплакала?
— А ты не исповедуй, не священник, — зло огрызнулся атаман.
— Это верно! Только я не исповедую. Посоветовать хочу. Про Ковалевых слыхал?
Андрианов молчал, курил, собрав гармошкой кожу на крутом лбу.
Степан раздумчиво продолжал:
— А почем знать, что и твои завтра с тобой вот так же не сделают... Сам понимаешь, швах ваше дело. Маслак на том свете горшки чистит, приятели его разбрелись. Дароган и Сыч последние деньки догуливают. Это точно тебе говорю. А нас, как видишь, сколько вы не били, не убывает. Так что пораскинь мозгами, собирайся, едем. Меня прислали сказать, что военное совещание ждет тебя в Великокняжеской. Самого.
— Ждет... Не врешь?
Комиссар пожал плечами. Андрианов напряженно задумался.
— Пожалуй, я поеду. Мне есть о чем с вами потолковать, — хитро улыбнулся. — Но ты с начальником тут останешься. Если что...
Степан выслушал, подумал, предложил:
— Пусть Доценко ждет здесь, пока ты не вернешься, а мне лучше поехать с тобой. Для тебя безопаснее.
Атаман выпрямился:
— Хорошо, едем! Эй, Андрюшка, черт мазаный, седлай моего коня. За меня здесь останешься. Да гляди, коли хоть один волос упадет с головы начальника, своей башкой поплатишься...
Летят годы над степью. Быстро летят. Та она, степь, и уже не та. Давно умерла тревога, которой она полнилась в те далекие времена. Темными ночами не слышно больше выстрелов. Разве что забредший охотник пальнет когда по шарахнувшейся птице или зайцу. Спокойно спит ночами степь. И только травы помнят. Вечерними зорями по-прежнему шепчутся они на взгорках, поверяя друг другу, уже как легенды, были тех лет: о том, как искупил свою вину перед народом бывший бандитский атаман Андрианов, как привел он с повинной своего дружка Дарогана вместе со всей шайкой, как помог уничтожить банду Сыча и других выродков, которые не хотели сдаваться на милость народу-победителю.
О многом помнят и могут нашептать травы, если послушать их хорошенько. Помнят многое и люди, те, кому довелось работать в первом наборе милиции молодой Советской республики. Как драгоценные реликвии хранятся в их семьях «снегири» — серые кубанки с красным верхом и маленькой алой звездочкой. А стены все еще украшают старые сабли и шашки, потускневшие от времени, участницы жесточайших схваток за то, чтобы новорожденное государство могло жить, дышать, расти, здороветь.
НА ХУТОРЕ КУРАЧЕЙ
Горе гнездилось под каждой крышей. И журавли в тот год не приносили счастья.
Хлеб... Он снился по ночам. О нем грезили наяву. О, как божественно пахла крошечная, всего в пятьдесят граммов, черная горбушка! Солнце, обычно доброе и ласковое, словно решив сжечь дотла орошенную кровью грешную землю, палило нещадно. Погорели посевы. С горя земля как-то состарилась, вся изрезанная морщинами глубоких трещин. И только ветер-суховей злорадно подвывал в степных оврагах: угу-у, угу-у... Голод душил города и каждый день прибавлял свежие холмики на станичных погостах. Бедняки ели сухую траву, кору с деревьев, древесные опилки. И мерли. Самое страшное зрелище представляли дети. Нестерпимо горели их измученные голодом глаза. Они погибали быстрее взрослых.