Будни войны
Шрифт:
— Ты, майор, конечно, сам соображай. Да и начальство у тебя свое. А что касается нас, то мы вот так здесь жили. И, если откровенно, не считаем себя особо виноватыми перед Родиной. Мы, как говорится, по одежке протягивали ножки. Ведь, может быть, благодаря именно такой нашей тактике и потери в личном составе у нас не были чрезмерно большими. Значит, хоть мы постоянно не требовали пополнения людьми… А почему финны так ведут себя… Как мне думается, их основательно протрезвил разгром немцев под Москвой, ой как протрезвил…
Все сказанное оказалось правдой. Были и укрепления, в которых, отбивая атаки врага, как
На расстоянии метров четырехсот скорее угадывались, чем просматривались, окопы финнов. Окутывала их настороженная тишина, переполненная ожиданием. Но вот пулеметная очередь — длиной почти во всю ленту — резанула по утренней прохладной и прозрачной тишине; пули ее пропели вызывающе высоко. Майор Исаев понял, что это своеобразное приглашение к разговору, что от его ответа, который сейчас обязательно должен дать он, командир советского батальона, зависит многое. И, подумав вовсе считанные секунды, приказал пулеметчику:
— Очередью примерно такой же продолжительности стегани-ка по вершинам тех сосенок, что линию горизонта к нам приближают.
Пулеметчик не спросил, ради чего надо стрелять впустую, он, похоже, прекрасно понимал и одобрял решение своего комбата, приказ выполнил абсолютно точно.
Единственное, о чем при пересменке не было сказано ни слова, так это комарье. Звенящее, гнусавящее, пищащее. Его над каждым солдатом темным пляшущим столбиком вилось множество. И, матерясь вполголоса, бойцы нещадно дымили махорочными самокрутками, положив оружие на сравнительно сухое место, непрерывно обмахивались сосновыми веточками, порой ожесточенно хлестали ими себя по шее, вспухшей от множества комариных укусов. Лишь Юван будто вовсе не замечал комаров, облюбовавших его скуластое лицо. Он, затаившись за стволом тонюсенькой сосенки, не спускал затуманенных глаз с болотных кочек, запятнанных морошкой и еще зеленой клюквой, с малюсеньких проплешин воды, отражающей голубизну неба.
Долго он смотрел. И вдруг сказал:
— Тундра похожа.
— Говоришь, здешняя местность с тундрой схожа? — моментально полез в разговор Карпов.
Юван будто не услышал его.
Прошло еще несколько дней, и попривыкли к комариному звону, стали воспринимать его как что-то хотя и неприятное, но неотделимое от сегодняшнего дня.
Жизнь шла терпимо, и вдруг в середине августа, когда все, выслушивая сводки Совинформбюро от первого до последнего слова, внимательно, с огромным напряжением следили за ходом боев на Сталинградском направлении, стало известно, что сюда с проверкой частей и их боеспособности едет генерал Селезень. Сам командир бригады; собрав командиров батальонов, объявил об этом.
Майору Исаеву захотелось немедленно опросить: «Тот самый?»
Командир бригады, словно предвидя этот вопрос, сказал:
— Да, тот самый.
«Тот самый» генерал-майор Селезень до войны, если память не подводит, имел чрезвычайно высокое воинское звание и занимал какой-то ответственнейший пост. Настолько ответственный, что никто из простых смертных и не знал, за что конкретно он отвечает. Ему вроде бы симпатизировал сам товарищ Сталин, а следовательно, и многие члены правительства. Еще, шепотком говорили те, кто с ним сталкивался по работе, он чрезвычайно самолюбив, упрям до невозможности, злопамятен: дескать, другой начальник, дав кому-то сегодня даже основательную взбучку, скоро и забудет о ней, если ты не повторишь ошибки, а этот запоминает все, чтобы вдруг вывалить на твою голову в самый невыгодный для тебя час.
Многие из тех, кто знавал Селезня, откровенно радовались, когда прошуршал слушок о том, что осенью прошлого года зазнайка Селезень явился в Москву с фронта не в парадном мундире, увешанном орденами и медалями, не в хромовых сапожках, начищенных до зеркального блеска, а в армяке и в самых заштатных липовых лапоточках, не во главе воинов, грозно сжимающих руками оружие, а одинешенек, опираясь на самую обыкновенную суковатую палку.
Хотя, может быть, и не было у него в руке той суковатой палки: те, кто рассказывал все это майору Исаеву, сами в тот момент тоже не видели Селезня…
Да, многие радовались, предполагая, что уж теперь-то больше не доведется Селезню издеваться над людьми, которые волею судьбы окажутся у него в подчинении, и одновременно жалели его: знали, что товарищ Сталин крут характером и скор на суровые решения; хотя об этом особо громко и не трубили, но многие знали, что стало с генералом Павловым и некоторыми другими почти столь же видными военачальниками, не оправдавшими возлагавшихся на них надежд. И недоумевающе запереглядывались, когда стало известно, что Селезень отделался чрезвычайно легко, что его не расстреляли, как других, даже в тюрьму не посадили. Его только понизили в звании. До полковника будто бы понизили.
И вот уже снова, правда лишь генерал-майором, он приезжает сюда. Ему вновь дано право докладывать Верховному Главнокомандованию, кого следует казнить, кого помиловать или даже наградить…
16
О прибытии генерал-майора Селезня на их участок фронта не оповестили, об этом догадались по нервозности, которая по телефонным проводам заструилась из штаба бригады.
Солнце уже покатилось с горки, правда, пока еще медленно, и майор Исаев стал подумывать, что нежелательный поверяющий минует его батальон, и вдруг из штаба бригады позвонили и оказали кратко, зато выразительно, предостерегающе:
— Отбыл к вам.
Что ж, отбыл так отбыл…
За годы службы в армии майору Исаеву довелось не раз видеть и принимать поверяющих. Разными они были. Вернее — все были более или менее одинаково требовательны, но некоторые из них, проводя проверку, во главу угла, случалось, ставили не боевую подготовку части, а что угодно другое. Так, один из поверяющих (помнится, году в тридцать восьмом это было) вдруг пожелал непременно увидеть нижнее белье командного состава, то, которое сейчас надето. Он был искренне удивлен, даже возмущен, обнаружив, что многие явились на службу не в казенных, а в собственных трусах. Как это понимать прикажете? Как намек на то, что вам казенного нижнего белья мало выдают?!