Будни войны
Шрифт:
И все равно он мысленно решил прекратить встречное Павлушкой и Катериной Михайловной. Только из-за войны, которая, похоже, вот-вот опять в самый раж войдет. Ишь, в командование тем фронтом, куда их дивизия влилась, вступил сам Жуков!
Между прочим, сейчас с трудом верится, что тогда, под Ленинградом, он, Дмитрий Исаев, сомневался в наличии у него настоящего таланта военачальника…
Да и генерал Рокоссовский, говорят, вовсе рядышком обосновался. О чем это должно кричать человеку, если у него вообще мозги есть? Очень похоже, что здесь, на белорусской земле, скоро
Почувствовал, по многим верным приметам майор Исаев безошибочно определил, что их сидению в лесу подходит конец, что минет еще сколько-то деньков — никак не больше недели, — и он поведет свой батальон на запад. Через то самое болото, которое кое-кто и сейчас считает непроходимым.
Несколько дней майор Исаев собирался нанести прощальный визит Катерине Михайловне, но в самый последний момент неизменно откладывал его «на завтра». Однако сегодня он, как только проснулся, начистил свои сапоги, подшил к гимнастерке чистейший белый подворотничок, зубным порошком, который где-то раздобыл Карпов, надраил медаль «За оборону Ленинграда», одиноко красовавшуюся на гимнастерке, повидавшей всякое, и размашисто, решительно зашагал к солнечному для него дому Катерины Михайловны. И только тут впервые заметил, что идет по еле заметной тропочке; ишь ты, протоптал за минувшие почти три месяца…
Павлушка встретил его, как это стало уже привычным, еще на подходе к поляне. Сразу, только поздоровавшись, метнулся к Пирату, обнял его за шею, затормошил и… вот уже и не стало их, исчезли они в лесной чаще.
Сегодня Катерина Михайловна, увидев майора Исаева, не попыталась скрыться от его ласкающих глаз, сегодня она сама подошла к нему, даже пригласила посидеть за столиком, который недели две назад он же и соорудил под молодой березкой.
Долго сидели за столиком, только вдвоем сидели, но майор Исаев никак не мог набраться смелости, чтобы сказать то главное, ради чего и пришел сюда сегодня. Потому они изредка и перебрасывались почти случайными словами.
Наконец солнце прилегло отдохнуть на вершины деревьев, и майор Исаев сказал, вставая из-за стола:
— Однако, как говорится, пора и честь знать… А пришел я к вам, Катерина Михайловна, вот по какому случаю…
Она тоже встала, порозовела, потупилась от смущения.
Майор Исаев не заметил этого, не понял, каких от него слов ждала она. Он, недовольный собой, достал из нагрудного кармана гимнастерки лист бумаги, пришлепнутый гербовой печатью, положил его на стол под железную кружку, из которой недавно пил колодезную воду, и пояснил спокойно, даже несколько холодно:
— Это, так сказать, мой денежный аттестат. По нему вы, Катерина Михайловна, и будете получать деньги каждый месяц: И не сундучьте их, смело тратьте на Павлушку и себя.
Вот и высказал то, сказать чего невероятно боялся!
— Да разве можно так, Дмитрий Ефимович? И дом срубили, и деньги свои кровные отдаете… А сами-то как жить будете? — только и сказала Катерина Михайловна, глядя на него сияющими от счастья глазами.
— Много ли мне одному надо? Да и верные товарищи всегда со мной рядом…
Какое-то время они стояли молча.
— Не знаю, смогу ли когда за все это отблагодарить вас, — наконец нерешительно сказала она, с мольбой глядя на него.
Он словно давно ждал чего-то подобного, он сразу расправил плечи и сказал строго, поучая:
— О благодарности, Катерина Михайловна, тебе и заикаться нельзя. Потому как это грязным намеком в мой адрес прозвучит. Будто задабривал, даже подкупал я тебя этим домом…
— Да пропади он пропадом, этот дом! Разве в нем счастье?
— …От чистого сердца я посильное для тебя с мальчонкой сделал, вот и делов-то, а ты…
Помолчали — и опять она:
— Я-то, Дмитрий Ефимович, еще живая…
Не понял ее майор Исаев, вот и перебил радостно:
— И я живой! Потому и не смей обижать меня грязными подозрениями!.. Может, после войны, ежели доведется встретиться, вот тогда мы с вами, Катерина Михайловна, и поведем разговор в совсем другом разрезе…
Тут она, не стыдясь, и достала из лифчика бумажку, на которой был нацарапан простым карандашом ее домашний адрес, протянула ее и сказала, зардевшись еще больше:
— Для меня никогда не будет никого желаннее вас, Дмитрий Ефимович…
И она сама сделала тот шаг, на который он не смог набраться смелости. Потом долго прощались, уверяя друг друга, что они просто обязаны встретиться. Он даже сказал, что прибежит к ней, любимой, при первой возможности. Но ее, той желанной возможности, в ближайшие дни не представилось: уже 23 июня майор Исаев, временами проваливаясь в вонючую воду почти по грудь, повел свой батальон на запад, повел через осточертевшее болото на фашистские пулеметы, многие месяцы изнывавшие от безделья.
А вот Ювана среди наступавших не было. Его не стало 20 июня. В тот день десять «юнкерсов» попытались бомбить одну из узловых железнодорожных станций, где стояли три наших эшелона с войсками и техникой. Но это был уже 1944 год, и советские истребители так встретили фашистских летунов, что те, пошвыряв бомбы куда попало, бросились врассыпную. Осколком одной из тех бомб, случайно рванувших в этом лесу, и был убит Юван.
— Хоть умер сразу, без мучений, — вот и все, что сказал старший сержант Карпов, скорбно постояв над телом Ювана.
Похоронили Ювана в ранее неведомой ему белорусской земле, похоронили между узловатых корней красавицы березы, чьи ветви почти касались травы-муравы. К стволу этой березы и прибили дощечку, где батальонным умельцем было вырезано с большим чувством:
Это уже позднее и исключительно по своей инициативе старший сержант Карпов чуть ниже приписал химическим карандашом, который поплыл под первым же дождем:
Не насмешкой были эти два слова. Оли впитали в себя общую боль, общий укор за то, что через многое прошли вместе с Юваном, а так и не удосужились узнать у него ни года рождения, ни отчества, ни домашнего адреса.