Будьте моим мужем
Шрифт:
Эти правила я повторял теперь себе постоянно, как только в голову приходила мысль об Эмме или вдруг в магазине мне чудился заливистый Полинкин смех. Наблюдал издалека за Кириллом, общался с ним. Мальчишка радостно улыбался, когда видел меня. И явно был непрочь поговорить… Но о матери я ему вопросов не задавал. Впрочем, он не заговаривал о ней тоже.
К концу недели я дико соскучился.
31. Эмма
То, что он ко мне клеится, я поняла не сразу. Поначалу Антон разговаривал вполне в русле оговоренной темы — расспрашивал о детях, о том, как впервые в мою голову пришла мысль усыновить ребенка, о том, почему я выбрала
Антон, правда, пообещал нигде не указывать, что муж у меня ненастоящий. Но обещать — это одно, а как он поступит в итоге — другое.
— А почему ты ничего не записываешь? — спохватилась я к концу своего рассказа в тот момент, когда Антон вдруг предложил перейти на ты.
— У меня память феноменальная. Я все запомню. Ну, а если что-то забуду, будет повод тебе позвонить.
Вот тут я немного удивилась, но виду не подала — подумала, что он, наверное, шутит.
— А расскажи мне об Андрюше. Какой он? Что рассказывает о своих настоящих родителях? Или он с рождения в детском доме?
— Ничего не рассказывает. Совсем. Дело в том что он находился рядом, когда его мама умерла. Он первый увидел ее мертвой. И был в тот момент один. У мальчика тяжелая психологическая травма, поэтому он молчит. Но психолог из интерната говорила, что со временем все, скорее всего, наладится, и речь вернется. Да и я договорилась с одной знакомой — буду его водить в частный центр на занятия со специалистом.
— А что случилось с его матерью?
— В интернате говорили, что она повесилась. Только не пиши об этом, пожалуйста!
— Нет, конечно, не буду, — он слушал очень внимательно, отложив в сторону вилку. — Повесилась? Почему?
— Ну, я точно не знаю, в документах Андрюшиных ничего об этом, конечно же, нет. Но вроде бы ее мужчина бросил… Может, папа Андрюшин? Хотя, у мальчика в свидетельстве о рождении в графе "отец" — прочерк.
— А расследование дела смерти его матери еще идет?
— Да нет, вроде бы. Говорят, что она записку оставила предсмертную.
— А как ты думаешь, он все помнит, только не разговаривает, или и память пострадала тоже?
— Не знаю. Меня саму этот вопрос волнует. Но пока Андрюша не заговорит, мы об этом не узнаем.
— Эмма, — Антон внезапно накрыл мою, лежащую на столе, руку, своей. — Я просто восхищаюсь тобой! Вот честно! Таких, как ты, мало! Полюбить чужого ребенка! Это не каждому дано!
— Глупости! Если бы ты с Андрюшей познакомился, то понял бы, какой он замечательный! Как такого не полюбить? Ты с фотографом завтра приедешь?
— Э-э, нет… Я завтра буду очень занят. А фотограф на полчасика забежит к тебе, пощелкает и скинет мне потом, что получилось. Адрес я ему напишу. Пару дней он будет фотки делать, а я как раз успею статью написать. Потом созвонимся, хочу, чтобы перед версткой ты ее сама прочла — вдруг что не так получится.
К концу разговора мы общались, словно были знакомы много лет. Антон был умный, разговорчивый, веселый, ему все было интересно, особенно то, что касалось моей работы и Андрюши, а мне, конечно же, очень хотелось с кем-то поделиться мыслями по поводу
Антон назвал что-то знакомое, но не те издания, которые были у меня на слуху. Повторив мысленно несколько раз, я решила дома в интернете посмотреть, что за газета такая.
… Возле дома мужчина помог мне вылезти из машины и даже поцеловал руку! Чего никто в моей жизни никогда не делал! И был он такой милый — веселый, обаятельный, так долго удерживал мою ладонь в своих, ухоженных, наманикюренных руках, словно не хотел отпускать…
Только, укладываясь спать, я вспоминала вовсе не прошедший вечер. И не Антон всю ночь во сне творил со мной та-акие вещи, которые и в эротическом фильме не всегда увидеть можно… И там я изо всех сил прижималась к мужчине, цеплялась за одежду, срывала ее, стремясь дотронуться, коснуться обнаженной кожи. Я звала его, просила о чем-то пошлом, развартном… Пашины поцелуи, и ласки, и даже ощущение его плоти внутри моего тела — все это казалось реальным, настоящим. Утром я проснулась разбитая, возбужденная, и, кажется, открывая глаза, все еще шептала его имя…
До конца недели позвонить так и не решилась. Назарчук отдала документы, с их подписанием не торопила. И я тянула до последнего, в глубине души надеясь, что Павел приедет сам. И думала о нем постоянно. Особенно по вечерам. Проклинала себя, ругала последними словами, но к вечеру неизменно прихорашивалась, убеждая себя саму, что делаю это, исключительно из желания не выглядеть растрепой в чужих глазах. Телефон теперь я нигде не забывала. И не расставалась с ним ни на минуту. Каждый входящий в первую секунду звучания заставлял думать, что это — Логвинов! И я хватала трубку дрожащими руками, уже успев разглядеть имя звонившего, но не сумев успокоиться сразу.
А еще я, бессовестная, каждый вечер прямо-таки вилась возле Кирилла. Расспрашивала его о работе с упоением, слушала так внимательно, как никогда прежде, стараясь не упустить ни одного слова о "дяде Паше", как мой сын называл хозяина магазина, в котором работал. И с каждым днем все больше понимала, что очень сильно обидела мужчину. Наверное, нужно было позвонить самой и извиниться, но мне было стыдно, и я все никак не могла на это решиться.
В воскресенье вечером, с трудом усмирив бешено колотящееся сердце, я спросила у сына:
— Кирюш, а ты не знаешь, завтра дядя Паша будет на работе, в смысле в вашем магазине?
— Да. Завтра должны товар привезти, в такое время он обычно сам все проверяет, бумажки там какие-то подписывает. А что? Ему что-то передать?
Это была хорошая мысль — передать документы и попросить его через Кирилла их подписать. Но так поступать было уж совсем нехорошо — надо же объяснить Павлу, зачем и почему! И извиниться, в конце концов…
— Нет, сынок. Я, наверное, сама к нему заеду.