Будущее, ХХ век. Исследователи
Шрифт:
— Захлестнет, — продолжал Юрковский. — Сомнет, раздавит… Уходить надо.
— Куда? — Быков обвел глазами горизонт: со всех сторон наползала малиновая пелена.
Юрковский тяжело поднялся, склонился к Дауге, взял его осторожно под плечи:
— Берись, Алексей… Запремся в «Мальчике». Может быть, отсидимся…
Иоганыч жалобно застонал, когда они протискивали его через узкий люк. В кессоне было еще очень жарко, гораздо жарче, чем снаружи.
— Господи! — сказал с отчаянием Алексей Петрович, глянув на термометр. — Девяносто!
Он лег на раскаленный пол, втащил Дауге на себя. Юрковский
— Сейчас полезет на танк… Оно не обходит препятствий — перебирается поверху… Посмотрим.
Он отошел от щели, присел где-то в темноте. Алексей Петрович молчал, прислушиваясь к шорохам снаружи, к хрипению Дауге, чувствуя, как нестерпимый жар гложет спину. Они обречены. «Мальчик» погиб, нет еды, кислорода, воды… Иоганыч плох, очень плох. Что сделать для него? Хоть что-нибудь, хоть бесполезное, если ничего другого не остается…
«Мальчик» дрогнул, красный свет, пробивающийся сквозь щели люка, стал ярче. Раздался скрип, скрежет — красная пленка наползала на изувеченный транспортер…
Через полчаса температура упала до шестидесяти градусов, и Алексей Петрович, осторожно стащив с Дауге гладкий колпак, влил ему в полуоткрытый рот глоток апельсинового сока. Иоганыч поперхнулся, открыл глаза, полные страдания. Быков погладил его по небритой щеке и снова надел шлем.
— Где мы?
— В «Мальчике», Иоганыч, дружок… Ты ранен.
— Больно как… Ноги… Что случилось, почему темно? Почему не двигаемся?..
— Был взрыв, Иоганыч, — ответил Юрковский и замолчал: не хватило сил сказать все до конца.
— Да… взрыв… Помню. Меня бросило на землю и обожгло… Владимир, ты понимаешь, что это?.. Под землей взорвался атомный котел… Помнишь, мы… спорили… об этом… Не повезло… Как раз под нами…
Дауге быстро, прерывисто задышал. Алексей Петрович до отказа повернул кран подачи кислорода.
— Хорошо, хорошо… Еще… — Дауге дышал глубоко, жадно. — Где Ермаков? Что вы молчите? Алексей! Что случилось?..
— «Мальчик» погиб, Гриша… — Юрковский помолчал, затем медленно договорил все: — Ермаков погиб…
Дауге всхлипнул и снова потерял сознание. «Мальчик» вздрагивал, скрипело что-то по броне, щели неплотно закрытого люка светились красным. Юрковский вдруг заговорил негромко:
— Гриша, Гришка, очнись… Мы уйдем отсюда… Понесем тебя на руках… Гриша!
Дауге вздрагивал, в бреду звал Машу, плакал:
— Маша, Маша… Не уходи. Я все для тебя… Все… Жизнь, честь… Маша… Никто тебя больше меня любить не будет… Все пройдет, все ложь, кроме любви моей… Богдан… «Мальчик» жалко… Один я… Страшно… Смерть… Бо-о-ольно!..
И вдруг, помолчав, — ласково, радостно:
— Вот так… Да-да… Какая у тебя ладонь нежная, прохладная… Мне очень больно, Машенька… Ты моя радость, моя чудная… Не надо, не говори, я все понимаю, все — ерунда… Еще, еще… Милая ты моя… А я небритый… Больно очень, Машенька… Ма-ша!
Юрковский вскочил, заметался в лучах фонарика:
— Убью!.. Сволочь! Подлая баба!..
Он длинно, мерзко выругался. Быков, стащив с Дауге колпак, прижимал
— Ма-ша… — разобрал Быков. И еще: — Холодно… Боль-но… Ма-ша.
Дрожь била небольшое жилистое тело, крупная дрожь, как от сильного пронизывающего холода.
Быков взял в ладони его бессильную голову в шлеме, прижал к себе. Дауге умолк.
— Умер? — чужим голосом спросил Юрковский.
— Не знаю.
— Умер, умер. Григорий Иоганнович Дауге — известный советский геолог-космонавт — погиб при штурме Венеры. Иоганыч умер.
— Он не умер, — сказал Быков, прислушиваясь к слабому редкому дыханию.
Юрковский подошел к люку, прижался к нему и еле слышно проговорил:
— Шесть лет вместе… Луна, марсианские пустыни… Шесть лет…
Он распахнул люк резким, неожиданно сильным движением. Вокруг была ночь, тьма… Далеко-далеко, содрогаясь от собственной мощи, грохотала Урановая Голконда, поднимая над горизонтом дымное, пронизанное огнем вспышек зарево…
СТО ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ШАГОВ
Их осталось трое.
Дауге не приходил в сознание. Быков и Юрковский с трудом извлекли его наружу и некоторое время стояли неподвижно, не в силах покинуть страшное место. Привычно подрагивала земля. Красная пленка исчезла. Они еще успели заметить остатки красного ковра над воронкой на месте подземного взрыва, метрах в двадцати от «Мальчика»: пленка жадно и торопливо втягивалась в бездонную дыру, медленно гасло лиловое сияние. Стало темнее. Быков поднял было автомат для последнего привета, но опустил, раздумав. Оставалась только одна сигнальная обойма — шестьдесят патронов, — а впереди сто километров пути по песчаной пустыне, по ущелью, по болоту… Сто километров, сто тысяч метров, сто пятьдесят тысяч шагов, и каждый из них грозит неведомым.
— Салют! — хрипло потребовал Юрковский, и Быков, вскинув автомат, дал короткую, скупую очередь…
Из обрезков селено-цериевой ткани, найденных в кессоне, они соорудили нечто вроде носилок и уложили на них Дауге. Прочная, хорошая ткань; ее еще хватило и на то, чтобы обмотать Иоганыча с ног до шеи.
Теперь они шли, согнувшись под упругим тяжелым ветром, в кромешной тьме, изредка озаряемой холодными голубыми зарницами. В такие моменты Быков видел перед собой шлем Дауге на носилках и черную шатающуюся спину Юрковского впереди, мертвые пески, низкие тяжелые тучи с яркими прожилками света. Зарница медленно гасла, и снова — тьма, вязкий песок под ногами, вой ветра в наушниках…
Они не говорили друг с другом. Дышать было тяжело, потому что они берегли сжиженный кислород и дышали наружным воздухом, пропущенным через кислородный фильтр. Этот воздух был горяч и беден кислородом, он душил, заставлял судорожно зевать, жадно распахивать сухие рты… Нет, разговаривать было невозможно. Только на редких и недолгих привалах, когда один валялся в полусне-полубеспамятстве, другой, бодрствующий рядом с автоматом на коленях, имел возможность слушать измененный голос товарища, бормочущего бессмыслицу. Говорить они не могли, но лучше бы они не могли думать…