Будущее, ХХI век. Десантники
Шрифт:
— Эй, Санька! — крикнул оператор.
Щелкнула дверь кабинки, высунулась голова, повела блестящими глазами и скрылась.
— Чем могу? — спросили из кабинки.
— Дай шоколадку, — сказал Михайлов.
— Возьми сам, не хочется вылезать. Мокро.
— И возьму, — бодро сказал Михайлов и куда-то скрылся вместе с факелом.
Стало очень темно. Званцев пошел рядом с грузовиком, приноравливаясь к верблюдам. Верблюды еле плелись.
— Быстрей они не могут? — проворчал он.
— Они, подлые, не хотят, — сказал голос из кабины. — Я пробовал
Водитель тяжело вздохнул и вдруг завопил:
— Эй, залетные! Но, н-но-о, или как там вас!
Верблюды пренебрежительно засопели.
— Вы бы отошли в сторонку, — посоветовал водитель. — Впрочем, сейчас они, кажется, ничего.
Понесло нефтью, и рядом снова появился Михайлов. Факел его чадил и трещал.
— Пойдемте, — сказал он. — Теперь уже близко.
Они легко обогнали упряжку, и скоро по сторонам дороги появились невысокие темные строения. Приглядевшись, Званцев увидел впереди в темноте огромное здание — черный провал в черном небе. В окнах кое-где слабо моргали желтые огоньки.
— Смотрите, — шепотом сказал Михайлов. — Видите, по сторонам дороги — блоки?
— Ну? — сказал Званцев тоже шепотом.
— В них квазибиомасса. Здесь он будет храниться.
— Кто?
— Мозг, — прошептал Михайлов. — Мозг!
Они вдруг свернули и вышли прямо к подъезду здания института. Михайлов откатил тяжелую дверь.
— Заходите, — сказал он. — Только не шумите, пожалуйста.
В вестибюле было темно, прохладно и странно пахло. На большом столе посередине мигало несколько толстых оплывающих свечей, стояли тарелки и большая суповая кастрюля. Тарелки были грязные. В корзинке лежали высохшие куски хлеба. При свечах было плохо видно. Званцев сделал несколько шагов, зацепился плащом за стул, и стул повалился со стуком.
— Ай! — вскрикнул кто-то сзади. — Толя, это ты?
— Я, — сказал Михайлов.
Званцев оглянулся. В углу вестибюля стояла красноватая полутьма, и, когда Михайлов с факелом прошел туда, Званцев увидел девушку с бледным лицом. Она лежала на диване, закутавшись во что-то черное.
— Ты принес чего-нибудь вкусненького? — спросила девушка.
— Санька везет, — ответил Михайлов. — Хочешь шоколадку?
— Хочу.
Михайлов стал, мотая факелом, рыться в складках плаща.
— Иди смени Зину, — сказала девушка. — Пусть идет спать сюда. Теперь в двенадцатой спят мальчишки. А на улице дождь?
— Дождь.
— Хорошо. Теперь уже немного осталось.
— Вот тебе шоколадка, — сказал Михайлов. — Я пойду. Этот товарищ к академику.
— К кому?
— К академику.
Девушка тихонько свистнула.
Званцев прошел через вестибюль и нетерпеливо оглянулся. Михайлов шел следом, а девушка сидела на диване и разворачивала шоколадку. При свете свечей только и можно было разобрать, что маленькое бледное лицо и странный серебристый халат с капюшоном. Михайлов сбросил плащ, и Званцев увидел, что он
— Товарищ Званцев, — сказал он, — подождите здесь немножко. Я пойду принесу вам халат. Только, пожалуйста, пока не сбрасывайте плаща.
— Хорошо, — сказал Званцев и присел на стул.
В кабинете Каспаро было темно и холодно. Усыпляюще шумел дождь. Михайлов ушел, сказав, что позовет Каспаро. Факел он унес, а свечей в кабинете не было. Сначала Званцев сидел в кресле для посетителей у большого пустого стола. Потом поднялся, пробрался к окну и стал глядеть в ночь, упершись лбом в холодное стекло. Каспаро не приходил.
«Будет очень тяжело без Окада, — думал Званцев. — Он мог бы жить еще лет двадцать, надо было больше беречь его. Надо было давным-давно запретить ему глубоководные поиски. Если человеку за сто лет и из них шестьдесят он провел на глубинах больше тысячи метров… Вот так и наживают синий паралич, будь он проклят!..»
Званцев отошел от окна, направился к двери и выглянул в коридор. В длинном коридоре редко вдоль стен горели свечи. Откуда-то доносился голос, повторяющий одно и то же с размеренностью метронома. Званцев прислушался, но не разобрал ни слова. Потом из красноватых сумерек в конце коридора выплыли длинные белые фигуры и беззвучно прошли мимо, словно проплыли по воздуху. Званцев увидел осунувшиеся темные лица под козырьками серебристых капюшонов.
— Хочешь есть? — спросил один.
— Нет. Спать.
— Я, кажется, поем…
— Нет, нет. Спать. Сначала спать.
Они разговаривали негромко, но в коридоре было слышно далеко.
— Джин чуть не запорола свой сектор. Каспаро схватил ее за руку.
— О дьявольщина!
— Да. У него такое было лицо.
— Дьявольщина, дьявольщина! Какой сектор?
— Двенадцать тысяч шестьсот три. Ориентировочно — слуховые ассоциации.
— Ай-яй-яй-яй-яй…
— Каспаро послал ее спать. Она сидит в шестнадцатой и плачет.
Двое в белом исчезли. Было слышно, как они разговаривают, спускаясь по лестнице, но Званцев уже не разбирал слов. Он прикрыл дверь и вернулся в кресло.
Итак, какая-то Джин без малого запорола сектор слуховых ассоциаций. Дрянная девчонка! Каспаро поймал ее за руку. А если бы не поймал? Званцев стиснул руки и закрыл глаза. Он почти ничего не знал о Великом Опыте. Он знал только, что это Великий Опыт, что это самое сложное, с чем когда-либо сталкивалась наука. Закодировать распределение возбуждений в каждой из миллиардов клеток мозга, закодировать связи между возбуждениями, связи между связями… Малейшая ошибка грозит необратимыми искажениями… Девчонка чуть не уничтожила целый сектор… Званцев вспомнил, что это был сектор номер двенадцать тысяч шестьсот три, и ему стало страшно. Если даже вероятность ошибки или искажения при переносе кода очень мала… Двенадцать тысяч секторов, триллионы единиц информации. Каспаро все не приходил.