Бугор
Шрифт:
По Ярославскому шоссе он шел на предельной скорости. За городом бригада службы наружного наблюдения вышла из зоны связи, и где они шатались — никто не знал.
— Неужели упустили, — покачал я головой. — Умеют же портить настроение.
— Не упустят, — успокоил меня Железняков. — Спокойнее надо быть. Сядь, в преферанс с компьютером поиграй.
— Издеваешься?
— Нет. Успокаиваю.
Оперативник из наружки вышел на связь через два часа. Он сообщил, что звонит из какой-то дыры — дачного поселка далеко за Пушкино. И Стружевский недавно зашел в домик.
— Хороший дом? — спросил я.
— Хибара щитовая, — сообщил опер. — Ничего особенного.
— Откуда звонишь?
— С почты в поселке.
— Понятно… Присматривайте дальше.
— Обязательно. Ждите писем…
Мы ждали. А тем времени на даче разворачивались любопытные события.
Оперативники из наружки с трудом нашли подходящую позицию для наблюдения. И вовремя. Они успели увидеть сцену, как Стружевский вышел из дома, покачиваясь, как пьяный. В порыве дикарской ярости он отпихал ногой березу. Потом влепил с разбегу по пустому ведру, так что оно с грохотом улетело и врезалось в металлическую бочку для дождевой воды. Человек был вне себя.
Опера слышали, как он крикнул своей соседке, корячившейся над грядкой в огороде:
— Кто здесь был, Марья Антоновна?
— Здрасьте, — она оторвалась от грядки и подошла к забору. — Не заметила тебя… Да не знаю. Днем не было. Может, ночью. Я сплю.
— Спать все горазды! — зло бросил он.
Соседка обиженно фыркнула и отошла. До через некоторое время вернулась.
Они о чем-то переговорили. Это уже слышно не было. Зато было видно, что Стружевский стал мерять шагами все шесть соток своего участка.
Получили мы об этом доклад к вечеру. В кабинете сидели я, Железняков и Женька.
— Итак, что получается, — сказал Железняков. — Клиент выходит из каталажки. Бреется, лопает и тут же дует за город. Отдыхать, да?
— Вряд ли, — кинул я.
— Вот именно. Вряд ли.
— Ему что-то нужно в этой хижине, — сказал я. — Он заходит в дом. Выходит как помешанный и принимается трясти деревья и бросаться ведрами… Что-то там было…
— И что-то пропало, — подытожил Женька.
— Юнга соображает, — усмехнулся Железняков.
— Его напарник же говорил, что у Стружевского есть складик. Там он хранит картины, иконы и прочую безделицу.
— Их и стянули, — Женька потер руки.
— Надо наружке задание дать, чтобы пошарили там, выяснили, не терся ли кто в последние дни у той дачи, — сказал я.
Я заехал к Наде в офис на Неглинке. У входа стоял охранник в белой рубашке с короткими рукавами и в темных очках — тоже мне, техасский рейнджер, черти его дери. А на груди надпись на английском: «Секьюрити». Не люблю охранников. Холуи поганые.
— Вы к кому? — с вежливым высокомерием спросил он. По его мнению, судя по одежде я не мог относиться к числу уважаемых клиентов, а потому занимал в мире недостойное место.
— К Надежде Евгеньевне.
— На вас пропуск не заказан, — сообщил «секыорити», поглядев в книгу, лежащую на тумбочке.
Я сунул ему в нос удостоверение.
— Я не могу пропустить, — он несколько растерялся, но решил оборонять свой пост.
— Не бузи, вахтер, — сказала, и у «секьюрити» от такого кощунства — вахтером назвали! — аж дыхание сперло. — Обязан пропустить. По закону.
— Но начальник…
— А в лоб? — осведомился я.
Он уставился на меня зло. Ему тоже хотелось дать мне в лоб, но я был больше по габаритам и злее.
— Расслабься, — посоветовал я.
Он было попытался зацепить меня за локоть. Я цыкнул на него и пошел по лестнице. И тут заметил, что сверху, как барыня в усадьбе, величаво спускается Надя. На ней было длинное, похожее на вечернее, платье. И выглядела она отлично — как на рекламной картинке.
— Надежда Евгеньевна, — обиженно заголосил охранник. — Пропуск…
— Это ко мне, Мишенька, — царственно произнесла она, и холоп заткнулся.
— Как в Совете министров, — заворчал я. — Понаставили церберов. Людей кусают.
— Чтобы не шлялись все, кому не лень.
— Интересно, кому не лень шляться по таким забегаловкам?
Мы прошли через приемную. За двумя столами, заставленными факсами и компьютерами, сидели две секретарши и что-то настукивали на клавиатуре. Ну, Надюха раскрутилась.
— Все рекламу куешь, светская львица? — спросил я, усаживаясь на мягкий кожаный диванчик в просторном кабинете.
— Кую.
— «Сникерс» и «марс» — сладкая парочка… Мерзость!
— Ты поздно родился, Лешенька, — она уселась на диванчик напротив и закурила.
— Почему?
— Тебе надо в инквизиции работать. И жечь всех. Жечь, — она приблизилась ко мне и провела меня ласково ладонью по щеке, тронула бороду. В этом жесте было не столько заигрывание, сколько какая-то ностальгия. Сейчас взор ее затуманится, она начнет поминать прошлое. А потом обвинять меня в бесчувственности. Все пройдено не раз. Это как пластинка, заевшая на одной дорожке.
— Хватит телячьих нежностей, — оборвал я ее порыв. — Давай пакет.
Она встала, положила длинную черную сигарету в бронзовую пепельницу, открыла ящик стола и вытащила упакованную в золотую бумагу коробочку.
Письма мне Котенок присылала постоянно. Но посылку — это что-то новое.
Я сорвал бумагу, открыл коробочку. В ней был пушистый серый котенок — игрушка. На ее шее повязан вполне приличный галстук — это для папы. И было письмо.
Письмо, понятно, вскрытое и плохо запечатанное. «Дорогому папочке» называлось. Ах ты, родной мой Котенок…