Бугор
Шрифт:
— Да, цены были.
— Не помню автора, но помню, что глядеть было не на что. Когда назвали цену в три сотни тысяч долларов, я понял, что мир сошел с ума… Но все прошло. За границей остался интерес только к русскому авангарду двадцатых годов. Он непреходящ, хотя тоже высосан из пальца. Правда, авангард двадцатых чем-то забавен и интересен, но не более. Это не то явление, которое приподнимает человека.
— Что отсюда следует?
— Если за всеми этими преступлениями стоит какой-то коллекционер, он из тех, кто видит
— И опять тот же вопрос — кто?
— Тот же ответ — затрудняюсь сказать… Но человек, явно близкий к преступному миру. Организовать такие преступления — это не каждому по плечу. Так что ищите личность.
— Ищу человека — как Диоген говорил, — улыбнулся я. — Когда долгие годы ищешь скотов, то человека поискать — одно удовольствие.
— Да. Ищите человека, — кивнул Кандыба.
Бывают такие периоды, когда натыкаешься на стену и не можешь сдвинуться.
Дело по убийству семьи профессора Тарлаева замерло на мертвой точке и отказывалось двигаться куда бы то ни было. Попытки связать воедино громкие нераскрытые дела, когда похищались картины русских художников, тоже не приносили успеха. Главное, не было никакой реальной информации, которую можно было бы отрабатывать. Отовсюду приходил один мусор. Пара человек призналась в убийстве Тарлаева. Человек десять взяли на себя нападение на Русский музей. И все они были или психами, или шутниками, или преследовали малопонятные шкурные интересы.
Мы пробили по всем информационным базам Волоха. Обладателей таких кличек в Москве было четверо. Троих в последние два года благополучно похоронили, третий уже год отдыхал далеко, куда не докричишься — в ИТУ особого режима, и представить, что он организовал все это, было невозможно.
И я, как заправский археолог, начал копать в глубь веков. И снимать слой земли и пыли с нераскрытых аналогичных дел.
Вот дело четырехгодичной давности. Разбой на квартире Амбарцумовых. Трое в масках залетели в квартиру. Хозяйку и ее дочь уложили лицом в ковер. Забрали картины старых мастеров — три штуки. Ясно, брали под заказ — ведь больше ничего не взяли, а вещи там были ценные.
Этим делом занимался в свое время Железняков. Сил он потратил немало, но дело так и не поднял.
А чем черт не шутит. Я набрал номер хозяйки квартиры.
Потерпевшая — Нина Васильевна Амбарцумова — директор одного из мемориальных музеев, была не то что просто интеллегентная женщина. У нее в третьем поколении никого ниже докторов наук не бывало.
— А нельзя с вами встретиться? Есть несколько вопросов, — сказал я.
— Да, я к вашим услугам до трех часов пополудни, — произнесла она.
— Я через час буду.
Дом тридцатых годов в районе трех вокзалов был прилично обшарпан.
— Подождите, пожалуйста, — сказала Амбарцумова, с многочисленными извинениями тщательно изучив мое удостоверение, а перед этим прозвонив в отдел Железнякову и убедившись, что майор Тихомиров не самозванец. — Вы нас извините. Но обжегшись на молоке… — Она прикрыла дверь, скинула цепочку и, распахнула дверь снова, пропуская меня. Эта седовласая пожилая женщина в строгом синем костюме, надетом наверняка в честь гостя, до сих пор сохранила следы былой красоты и величественности.
— Все правильно, — одобрил я эти меры самообороны. В квартире осталась большая коллекция графики и несколько полотен, которые воры не удосужились взять.
Я прошел в просторную квартиру, которая хотя и содержалась в идеальном порядке, но давно не ремонтировалась, что неудивительно, учитывая заработки докторов наук.
— Тяжело привыкать жить по-новому, — покачала головой Нина Васильевна, приглашая меня на большую кухню с урчащей газовой колонкой. — Железные двери. Всеобщее недоверие. И страшно, представьте… Ах, этот страх. Страшно жить стало, молодой человек. Я помню тридцать седьмой год. Я тогда была совсем еще юным созданием, но помню его хорошо. Помню Сталина, видела его на Мавзолее… Знаете, ведь тогда не было так страшно.
— А черные «воронки»? — усмехнулся я.
— Это больше потом понакручивали… Хотя были они. Мы жили в престижном доме. «Воронки» стали приезжать за крупными чиновниками. Но все равно — тогда не было так страшно. Сейчас мы боимся всех… Мне это не нравится.
— Мне тоже.
— Вам чаю? Кофе?
— Чай.
— Сейчас вскипит, — кивнула она на комфорку.
— Мне жаль, — сказал я. — Ничем не могу пока вас порадовать… Странно все это. За три года хоть какая-то из вещей должна была выплыть.
— Может, они ждут лучших времен, — мягко улыбнулась Нина Васильевна.
— Каких времен? — спросил я.
— Не знаю. Я ничего не знаю про лучшие времена, поэтому не могу вам сказать.
— Какая из похищенных картин была самая ценная?
— Пейзаж Шишкина «Дождь». Очаровательная была картина, — она улыбнулась, взгляд затуманился. — Шишкина упрекают в излишней фотографичности. Но в этой работе было настроение, была игра света, был воздух. И было истинное мастерство большого художника… Каждый мазок пел. Она не очень известна, но, пожалуй, одна из лучших его картин.
— Никто не заглядывался на нее?
— Кто понимал, все заглядывались. Предлагал обменяться или продать ее Святослав Рихтер.
— Пианист?
— Скажем так — великий музыкант Рихтер. Он был известный коллекционер. Вы знаете, что у него единственного в Москве был настоящий Рубенс?
— Не слышал.
— Еще несколько человек хотели ее приобрести. Помню, когда один из них увидел «Дождь», у него аж губы пересохли. Он был очень настойчив.
— И фамилии этих людей не припомните?