Бухта командора
Шрифт:
— Это пенал, — сказал Аркадий. — Друзья мои, это пенал.
В сарае, где мы сидели, наступило молчание. Немая тишина звенела над нашими головами.
Очистив цилиндр и уложив его на кусок брезента, мы внимательно рассмотрели находку. Это был действительно металлический пенал. Он состоял из двух половин. Свинец в месте соединения был искусно раскатан и закрывал щель впотай, были даже заметны остатки разорванных ушек (они, вероятно, предназначались для замка и пломбы)…
Николай стал осторожно резать свинец кончиком ножа. Узкая голубая полоска отходила, открывая щель. Пенал поставили
— Осторожно, ради всего святого, осторожно! — едва выдавил из себя Аркадий.
Пенал снова положили набок и из него бережно вытащили сверток, зашитый в холст.
Василий Степанович вынул перочинный нож и аккуратно подпорол материю. Показались края бумажных листов, скатанных в рулон.
— Стойте, — сказал Василий Степанович, — надо фотографировать. Фотографировать и составлять акт.
Я начал снимать. Из пенала извлекали карты, хрупкие листы документов с коричневыми неровными краями. Выпала тетрадь.
— Вот она! — сказал Аркадий и бережно поднял ее. — «Версия господина Соболевского относительно русских поселений в Америке». Название почему-то зачеркнуто. Под ним — «Черновая запись для журнала «Русское историческое обозрение», тоже зачеркнуто. — Он перелистал тетрадь. — Прочесть будет нелегко — это черновик.
Стали по одному вынимать документы, раскладывая их на полу.
— Какие карты! — сказал Аркадий. — Им нет цены. Вот этой самое малое двести лет.
— Здесь написано «Необходимый нос», — сказал Боб.
— Да, да… А на этой карте карандашом — курсы. Смотрите, чье-то плавание с Камчатки на Сахалин.
— Какой год? — спросил Василий Степанович.
— Тысяча восемьсот двадцать второй. Время Крузенштерна и Головнина.
— Вот предписание, — сказал я. — «Предлагаю отправиться…» А это вообще не прочитать.
— Дай-ка! — Аркадий взял у меня из рук ветхий листок. — Письмо XVII века, челобитная царю Алексею Михайловичу.
Пенал перевернули. Еще два тронутых плесенью листка упали на деревянный пол. Николай подал их Василию Степановичу.
— Ничего не понимаю, — сказал тот. — С ума можно сойти — листовки 1922 года. Вот посмотрите.
«Товарищи командиры, комиссары и бойцы Народно-революционной армии. Сегодня в ночь вам придется отойти на несколько верст и с японцами в бой не вступать. Народно-революционная армия не хочет войны с японским народом. Она борется во имя мирной жизни…»
Далее текст приказа был неразличим, сохранился только конец:
«Товарищи! Держите крепче винтовку в руках и ждите дальнейших приказаний.
Во второй листовке было:
«Граждане города Владивостока!
Товарищи и братья!
Близок час освобождения. Народно-революционная армия стоит у ворот города. Еще несколько дней, и она победоносно вступит на его улицы. Презренные захватчики, интервенты, много месяцев топтавшие
Не поддавайтесь панике! В городе не предполагаются бои. Не помогайте интервентам и белогвардейцам, не разрешайте им грузить на пароходы оборудование и продовольствие.
Сохраняйте революционный порядок.
Час освобождения настает…»
— Ничего не понимаю, — сказал Василий Степанович, — откуда эти листовки?
Я нервно засмеялся:
— Прилепа! Ну конечно, это листовки Прилепы. Он вытащил пачку, а две остались. Представляешь, Аркадий, какую панику могла наделать такая находка среди твоих друзей историков? Листовки девятьсот двадцать второго года и документы семнадцатого века.
Василий Степанович теперь тоже улыбнулся.
— Да-а… А знаете, — сказал он, — этот приказ есть у меня в музее. Известный приказ Уборевича.
— И все-таки меня поражает Белов, — сказал я. — Откуда он мог узнать, где лежит пенал?
— Может быть, он нашел на «Аяне» какой-нибудь документ? — сказал Аркадий. — Не зря же он туда уехал. И эта удивительно точная телеграмма…
Он развел руками.
Мы бережно сложили карты и бумаги обратно в чехол. Отдельно спрятали листовки. Пенал закрыли. Василий Степанович сел писать акт. Водолазы разошлись.
Ночью на Изменном неожиданно ударили заморозки. Белые пятна инея потекли по склонам кальдеры. В зеленой листве у подножия горы пробилась первая желтизна. По небу мчались когтистые облачка, в обманчивой тишине угадывались предвестники осенних непогод.
Наш катер уходил. Держа в руках вязаные шапочки, на пирсе стояли Матевосян и Григорьев. Оба молчали. Когда катер развернулся, оба невесело помахали нам.
Легли курсом на мыс Весло.
Синие вершины Кунашира медленно поднимались из воды. Нескончаемо длинный остров наступал на нас. Мы шли к его водопадам, к двуглавому вулкану Тятя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
про тетрадь Соболевского
Гостиница в Южно-Курильске была маленькая, со скрипучими полами и огромной русской печью.
Купили билеты и стали ждать самолет. Аркадий целыми днями теперь не выходил из номера. Он взял у Василия Степановича тетрадь Соболевского, сидел на плоской койке, застеленной рыжим одеялом, и, шевеля губами, что-то читал и писал.
Был осенний солнечный день, когда мы собрались в номере Аркадия — Василий Степанович, Николай, я и Боб. За окном раскачивались желтые и белые осенние березы.
— Я прочел тетрадь, — сказал, обращаясь к нам, мой товарищ. — Это черновые наброски к большой статье, которую начал, а может быть, и закончил где-то в другом месте Соболевский. Помимо текста, тетрадь содержит выписки из документов, которые автор привлек для доказательства своих мыслей. Надо признаться, что он был упорный человек и строгий исследователь. Итак, я начинаю читать. Я буду читать все подряд, и только там, где текст станет бессвязным, постараюсь дать свои объяснения.