Бухта Туманов
Шрифт:
Под вечер третьего дня Митя и Юра решили, что утром они все же покинут фанзу и будут искать дорогу домой по солнцу. Когда они возвращались в фанзу, уже наступила ночь. Они осторожно пробирались в кустах, как вдруг Юра дернул товарища за руку — рядом с ними светились два зеленых глаза. В то же мгновение длинная тень мелькнула мимо, их обдало горячим дыханием, послышался треск сучьев — и все смолкло.
— Кто это? — через силу выговорил Юра.
— Дикая кошка. Скажи спасибо, что мимо, не то…— прошептал Митя и подтолкнул товарища: дескать, давай бог ноги!
Укладываясь спать, он тщательно припер изнутри дверь толстым суком, объявив, что без огня ходить в темноте больше нельзя.
— Этот черт, раз учуял, повадится теперь…
Наутро, как было решено, они собрались в путь. Спозаранку Митя в последний раз развел костер. И будто этого сигнала только и ждали — перед входом в бухту показался мотобот!
— Наш! Наш! — закричал Митя. Он узнал мотобот рыбозавода.
Приятели начали поспешно валить сушняк в костер, раздувать огонь. Но сигнал и без того уже заметили. Спустя час мальчики находились на мотоботе в обществе Митиного отца и Юриного дяди, которые бранили их на все корки. К вечеру они были дома.
В покинутой бухте сохранился лишь один знак пребывания в ней двух товарищей. На склоне сопки, обращенном к океану, был вбит Юрой колышек, на колышке — кусок коры, и на ней сажей от костра криво выведенная надпись:
Бухта Туманов.
НА ВОСТОК
Юрий Синицын проснулся, посмотрел на спящего Дмитрия Никуленко и выглянул в окно. Поезд стоял на какой-то станции. Соседний путь был занят длинным товарным составом. Возле платформы, на которой высился большой станок, озабоченно толковали о чем-то несколько человек. Из соседней теплушки слышался детский плач…
Знакомая, много раз виденная за эти дни, невеселая картина: вагоны и платформы с оборудованием эвакуируемых заводов, а рядом, в теплушках,— рабочие, едущие вместе со своими заводами, их семьи; в отодвинутые двери видны печи-времянки, развешанное белье, наспех сбитые нары…
Юрий вздохнул, отвернулся от окна. Умом он понимал неизбежность и необходимость эвакуации, но при виде этих теплушек испытывал горькое чувство: «Жизнь на колесах!» Порой ему казалось, что вся Россия тронулась с места, сорванная ветром войны.
Синицын еще не понимал, что все это на первый взгляд беспорядочное движение подчинено единой мысли и плану, что на Урале, в Сибири эвакуируемые заводы, сойдя с колес, начнут работать и жить второй напряженной жизнью.
Было раннее утро. В вагоне все еще спали. Юрий натянул на плечи китель, вышел.
Станция была небольшая, сплошь забитая составами, только первый путь оставался свободен. «Почему мы стоим?» — подумал Синицын.
И, будто в ответ ему, издали донесся паровозный гудок и послышался шум приближающегося поезда. С оглушающим лязгом ворвался на станцию поезд, окутанный дымом и паром, и, не останавливаясь, трубя и свистя, помчался дальше — на запад, на запад, на фронт!
Почему он здесь, а не там, куда умчался поезд, везущий бойцов на фронт? Почему именно он, Синицын, выпущенный до срока младший лейтенант флота, назначен не на берега Балтики или Черного моря, охваченные пожаром войны, а на тихие берега Тихого океана?
Юрий постоял и вернулся в вагон, надеясь уснуть. Но сон не шел. Мысли о войне, о враге, который наступает, тревога и боль, неутоленная жажда деятельности, которая одна способна была смягчить, заглушить тревогу и боль,— все это делало его раздражительным, злым. Сейчас он злился на самого себя за то, что не спит, когда все спят, и думает о том, о чем решил не думать.
К двадцати годам Юрий превратился в красивого молодого человека с отличной выправкой, которая достигается не сразу и которой он поэтому гордился, а Митя вытянулся в «коломенскую версту» и выглядел еще более худощавым, поджарым, чем пять лет назад, когда они впервые встретились. Его волосы потемнели, но рядом с черноволосым, черноглазым и смуглым товарищем он и сейчас казался белобрысым.
Жизнь обоих сложилась так, как они хотели. Призванные на военную службу, они были направлены по их просьбе на курсы младших лейтенантов в Кронштадте. А после курсов их ждало назначение на флот. Чего еще желать?..
Синицын, обладавший хорошими способностями, учился, как и в школе, легко, а Никуленко брал усидчивостью, упорством. Зато в морской практике он был первым. С ним было трудно тягаться.
Они были связаны той дружбой, которая, раз возникнув, не прекращается и с годами только крепнет. Это не означало, что всегда и во всем они были согласны между собой. Напротив, спорили они довольно часто. Точнее, спорил Юрий. Дмитрий обычно предпочитал слушать, изредка вставляя два-три слова. Ни красноречие, ни горячность друга не способны были поколебать его мнение, которое он высказывал не сразу, а основательно подумав.
Незаметно Юрий уснул. Проснулся он, когда в вагоне все давно встали. Слышался громкий говор, стук костяшек (за перегородкой забивали «козла») и чей-то раскатистый смех.
Поезд, пыхтя и как будто отдуваясь от усталости, взбирался на подъем. Равнина кончилась. Впереди виднелись, возвышаясь один над другим, лесистые холмы.
— Скоро Урал,— сказал Дмитрий.
Урал! Железный пояс обороны, как его именуют в газетах. Его огромные заводы дают все, что нужно фронту.
— Куда же, по-твоему, нас все-таки назначат?..— Юрий в который раз нетерпеливо ждал от друга ответа.— Тебе ведь знакомы там все уголки.
— Не знаю,— неохотно отозвался Дмитрий.
Он по-прежнему не любил бесцельных вопросов и обыкновенно больше слушал, чем говорил.
— Ясно. Загонят в такую дыру, куда Макар телят не гонял!
Юрий встал и, так как поезд замедлил ход перед остановкой, собрался выйти из вагона.
Но его окликнул низкий, ворчливый голос:
— Товарищ младший лейтенант!
Синицын обернулся. Голос принадлежал немолодому горбоносому моряку, которого он не знал. Очевидно, моряк сел в поезд недавно.