Букварь
Шрифт:
Кажется, они вот-вот разведутся.
Похоже, — пусть это звучит банально и пошло, но ведь первые блюда это вам не всплеск
остроумия, — сегодня я не получусь у них в первый раз. Во мне куча ингредиентов, но я
не буду так обжигающе-хорош, как когда-то. Пусть даже во мне сегодня те самые
раковые шейки. Пусть даже сегодня в первый раз за десять лет он приготовил меня
именно по дорогому рецепту дорогого издания моего дорогого Гунделя. Сегодня я не
буду так
Гундель, который, помешивая суп, говорил:
— Настоящая кухня — в простоте!
Вы, наверное, думаете, что я тупой суп, который не понимает, что был вкусен просто
потому, что эти двое были молоды, счастливы и очень влюблены друг в друга. А сейчас
все не так. Все не так с ними, а не со мной. Поэтому, как бы они не ухищрялись, я не
принесу им удовольствия. Все это я прекрасно понимаю. Дело не в рецепте. Сейчас их
халасли, — сегодняшнего меня, — не спасет ни щепотка кориандра, ни еще один листик
лавра, ни перец, ни слезы святых. Их любовь выкипела, как неудачно приготовленный
суп. Выкипела, и я вместе с ней. По-настоящему великие блюда получаются лишь у
влюбленных поваров, клянусь вам. Да и то лишь, когда они готовят для женщин,
которых любят. Именно эти люди едят. Все остальные — питаются мертвечиной. Как
раки.
Теперь вы понимаете, почему их не стоит добавлять в суп любви?
Целибат
В селе Цынцерены, что в пятнадцати километрах от Унген, — самого западного города
Молдавии, — появился целибат. Как-то сразу и неожиданно. Что удивительно, если
учесть: никаких предпосылок для его возникновения, становления и дальнейшего, если
можно так сказать, процветания, в Цынцеренах не было. По крайней мере, так думали
сельчане, собравшиеся 14 февраля 1997 года на сход у магазина "Продукты", в котором
продавалась газировка и баранья колбаса.
— Целибат, — внимательно, как революционный матрос газету "Искра", читал
листы, вырванный из энциклопедии фермер Василика, — есть обет отказа от семейной
жизни и вообще целомудрие, был введен во второй половине девятого века у
католиков…
Толпа задумчиво засопела. Местный священник, отец Пантелеймон, радостно
встрепенулся и крикнул:
— Так-то католики, добрый люд, а мы, молдаване, испокон веков православные!
Негоже нам латинские обычаи у себя заводить. И вообще! Раньше было, стало быть,
два Рима, нынче — третий, а четвертому — не бывать!
Но на священника никто внимания не обратил, и он поник, все так же привязанный к
столбу с большим громкоговорителем. По этому говорителю утром и созвал бывший
председатель, а сейчас фермер и самый зажиточный человек села, Василика Устурой,
весь добрый люд к магазину.
— Всем, всем, всем, — хмуро говорил он в пластмассовую коробочку, связанную с
громкоговорителем провод ом, — срочно собраться у магазина "Продукты", судить
священника Пантелеймона.
Собрались все. Даже местный полицейский, Андриеш Костаки, полгода ходивший в
рваных сапогах, — время было смутное, и зарплат бюджетникам годами не платили, -
пришел. Чтобы, говорил он, изредка сплевывая в священника, все было по закону.
Пантелеймон же, молодой, тридцати с небольшим лет красавец, лишь дико косил на
репродуктор, да изредка всхлипывал. Он не понимал, что именно с ним сделают. Но
знал, за что именно.
Пантелеймон был невоздержан до женского полу, и испортил всех баб села
Цынцерены.
— Вот уже полтора года отец Пантелеймон, — бубнил фермер Василика по бумажке,
написанной бывшим учителем, а ныне батраком, — поганит наших девок, баб, и даже
сельчанок не только предпенсионного, но и пенсионного возраста. Не считаясь ни с
чем, нагло и неутомимо, не покладая…
Из чтения приговора даже не самый далекий человек сделал бы вывод: священник из
тех мужчин, что даже с собственной дочерью на часок дома оставить нельзя.
Цынцерены не раз и не два писали коллективную жалобу на Пантелеймона в
Митрополию Молдавскую. Но оттуда отвечали, что это забытое богом село должно
быть благодарно даже за такого, — непутевого, — священника. И более того. Не только
отец Пантелеймон приобщит Цынцерены к богу, — считали в Митрополии, — но и
Цынцерены приобщат его к смирению, и научат воздержанию. К сожалению, в
Митрополии ошиблись. За полтора года Пантелеймон, одуревший от скуки и
безысходности в этой глухомани, уестествил всех особей женского пола Цынцерен, и
побирался к подпаску Анатолу и его любимой козочке Царанкуце. Собственно, за
уестествлением Царанкуцы священника и застал фермер Василика и несколько его,
фермера, двоюродных братьев. Они немного побили Пантелеймон, связали, заперли на
ночь в хлеву, а утром вытащили на судилище.
Убивать священника было бы не совсем прилично, поэтому перед народом встала
дилемма.
— Давайте заставим его блюсти этот, как его, — придумал один из братьев
Василики, человек мудреный, — це-ли-бат.
Толпа замолчала. Отец Пантелеймон на всякий случай завыл. Селяне одобрительно