Букварь
Шрифт:
чувствовал, как именно меня нужно готовить, был тот самый Гундель. Но и он пошел
по пути излишнего усложнения, — впрочем, это было свойственно ему, как владельцу
шикарной ресторации, во всем, — и перегрузил меня кучей ненужных и излишне
дорогих ингредиентов.
Например, напичкал раковыми шейками.
Но я на Гунделя не в обиде. Если бы нам, блюдам, приходилось обижаться на каждого
кулинара, который добавляет в нас что-то свое, мы бы скуксились,
Нужно ли говорить о том, как это вредно для супа? Хотя некоторые первые блюда, — и я
в их числе, — некоторой кислинки не лишены. На севере в меня добавляют чуть уксуса.
Но вообще-то необходимый эффект достигается за счет помидоров. Вот так. Если бы
не латиноамериканские дикари, у венгров, — оседлых европейских дикарей, — никогда
бы не появился национальный суп халасли. Ибо что я без томатов? Гробница
повапленная. Учтите, я абсолютно объективен. Ведь сам я помидоры терпеть не могу.
Как почему? У меня от них изжога. Тем не менее, помидоры не могли не появиться во
мне. Ведь они называются "плодами любви", а я — суп влюбленных.
Сейчас, когда задумчивый плотный мужчина тридцати лет, бросает в меня несколько
горошин черного перца, я стараюсь не брызгать на его руки. На правой тускло, — как
крупная чешуя зеркального карпа, — поблескивает обручальное кольцо.
Каждый раз, когда он варит меня, — и от моего рождения до небытия проходит
несколько часов, я успеваю узнать о переменах в его жизни. Иногда я сочиняю в этот
промежуток времени небольшое стихотворение. Эстетствующий халасли не такая уж и
редкость.
Мы, — я и мужчина, — знакомы вот уже десять лет. Впервые он узнал обо мне, когда
случайно наткнулся в книгах умершей родственницы на книгу Гунделя "Поверенное
искусство — блюда венгерской кухни". Дорогое подарочное издание, глянцевое, с
иллюстрациями.
Рецепт халасли, — как он позже неоднократно признавался, в том числе и в моем
присутствии, — его зачаровал.
Сегодня, десять лет спустя, день в день, он, как когда-то, готовит меня, задумчиво
глядя на дымок, вьющийся над котелком. Если бы я мог, то поцеловал бы ему руки. Я
осторожно взбулькиваю, и белые губы полусваренного карпа касаются его
безымянного пальца. Того самого, на котором кольцо. Я люблю этого человек. Он
единственный понял, что халасли нужно варить в котелке, а не в кастрюле.
Десять лет назад кольца на пальце не было. Тогда он приготовил меня из двух голов
карпов, одной луковицы, двух кореньев петрушки, и помидоров. Все это нужно было
бросить в холодную воду, и поставить на огонь. Именно так. Никаких изысков.
Никакой очередности. Просто свалите все в воду и варите. Он держал все это на малом
огне полтора часа. За окном было очень холодно, и из-за того, что я выпаривался, окна
комнаты покрылись красноватым налетом. Конечно, это все из-за красного молотого
перца. Быть узором мне тоже понравилось, — не халасли, конечно, но тоже нечто
художественное, — а потом я снова растаял из-за того, что они горячо, очень горячо
дышали. Тот, кто меня готовил, и его возлюбленная. Молодая пара. Адам и Ева,
сотворившие единственный правильный в мире халасли.
За десять лет он готовил меня ей триста четырнадцать раз. Иногда он клал в меня
сахар. Сыпал лимонную кислоту. Добавлял зелень. Варил, — даже страшно сказать! — не
из карпов. Рецепт ни разу не повторялся. И каждый раз это был единственно
правильный рецепт.
В тот, первый, раз, соли у них не было. Через полтора часа, — все это время она кричала
громче и громче, — он, мокрый, встал и протер меня через сито. И я стал совсем, как его
женщина. Податливой, мягкой субстанцией, в которой жидкость переплелась с плотью.
Женщина после любви напоминает мне пасту в тюбике из кожи. Если бы мной
заполнили кожаную форму, я бы тоже мог быть женщиной. Мной он и заполнял ее, -
уставшую и голодную, — когда они оба сидели на полу и хлебали меня алюминиевыми
ложками. Их он взял в студенческой столовой, — оба они тогда учились, — и вернул
ровно через пять лет. Поэтому я и говорю "взял", а не "украл". Они ели меня, смотрели
друг на друга, и ложки гнулись от запаха перца, вкуса свежего пота и блеска чешуи, по
небрежности попавшей в суп.
Сегодня меня будут есть ложками старого серебра.
Чуть потемневшие, они придают мне неповторимую, чуть металлическую кислинку.
Это вам не уксус. Я вздыхаю, и он выливает меня в сито, после чего долго перетирает.
Я выхожу в другой котелок нехотя, — густыми каплями. Нужно поистине ангельское
терпение, чтобы перетереть халасли так, как он, — то есть я, — того требует. Будете
нетерпеливы, получите жидкий суп, занудливы — станете давиться пюреобразной
кашей. Он терпеливо перетирает меня, а она режет кусками вареную рыбу, которую
позже зальют мной. Оба они смотрят в окно, но птица, которую они видят, — маленький
прожорливый птенец грача, очень черный, — у каждого теперь своя.