Булгаков
Шрифт:
А. родилась 11/23 июня 1889 г. под Одессой в дворянской семье. Ее отец был отставной флотский офицер. А. училась в Царскосельской женской гимназии, как признавалась А. в автобиографии, «сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно». Первоначально А. как поэт примыкала к символизму, но в 1910 г. вместе с Николаем Гумилевым, Осипом Мандельштамом (1891–1938) и их товарищами по Цеху поэтов избрала акмеистскую ориентацию. В 1912 г. вышел первый сборник стихотворений А. «Вечер», в 1914 г. второй, «Четки», принесший ей широкую известность и выдержавший за короткое время 10 изданий. В 1911–1912 гг. А. совершила путешествие по Франции и Италии. С середины 20-х годов советские власти практически запретили публикацию стихов А., что вынудило ее обратиться к литературоведческим штудиям, в частности, к изучению пушкинского творчества. А. доказала, например, что источником «Сказки о золотом петушке» послужила «Легенда об арабском звездочете» из книги американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859) «Альгамбра» (1832). Из этой же книги Булгаков взял «живые шахматы», в которые играют на Великом балу у сатаны Воланд и Бегемот. С 1940 г. и особенно в период Великой Отечественной войны возобновились публикации стихов А., многие из которых носили патриотический
10 мая 1926 г. на литературном вечере в Ленинградской филармонии (сохранилась афиша) Булгаков познакомился с А. Первое упоминание А. в связи с Булгаковым содержится в дневнике третьей жены писателя Е.С.Булгаковой 10 октября 1933 г.: «Вечером у нас: Ахматова, Вересаев, Оля (сестра Е.С.Булгаковой О.С.Бокшанская — Б.С.) с Калужским, Патя Попов с Анной Ильиничной. Чтение романа. Ахматова весь вечер молчала». Здесь речь идет о чтении второй редакции романа «Мастер и Маргарита». В этом тексте содержалась гораздо более открытая сатира на советскую действительность, в ту пору уже представлявшая непосредственную угрозу для самого автора. Возможно, А. была встревожена этим обстоятельством и беспокоилась за судьбу Булгакова. Буквально через два дня последовали грозные события. 12 октября Е. С. Булгакова зафиксировала: «Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорят, за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился… Ночью М. А. сжег часть своего романа». Действительно, в сохранившейся рукописи 1933 г. уничтожены отдельные листы, в том числе сцена, соответствовавшая в последней редакции Великому балу у сатаны (вероятно, среди гостей Воланда были какие-то известные политические деятели, изображение которых могло вызвать гнев властей). В дальнейшем А. появлялась у Булгаковых чаще всего по печальным поводам — в связи с хлопотами за кого-нибудь из арестованных родных или друзей. Так, 1 июня 1934 г. Е.С.Булгакова отметила в дневнике: «Была у нас Ахматова. Приехала хлопотать за Осипа Мандельштама — он в ссылке». Об Осипе Эмильевиче Мандельштаме (1891–1938), сосланном за антисталинское стихотворение о «кремлевском горце» сначала в Чердынь, а потом в Воронеж, идет речь и в посвященной А. записи 17 ноября 1934 г.: «Вечером приехала Ахматова… Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке». Возможно, здесь имеется в виду разговор Сталина с поэтом Борисом Леонидовичем Пастернаком (1890–1960) о судьбе Мандельштама, который состоялся 13 июня 1934 г. Сохранились воспоминания А. об этом разговоре: «Бухарин в конце своего письма к Сталину (об облегчении участи О.Э.Мандельштама. — Б.С.) написал: «И Пастернак тоже волнуется». Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. «Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти». Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. «Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?» — «Писательские организации не занимаются этим делом с 1927 года». — «Но ведь он ваш друг?» Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил: «Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил: «Это не имеет значения… Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить». — «О чем?» — «О жизни и смерти». Сталин повесил трубку». По свидетельству А., Борис Пастернак вел себя нерешительно, потому что опасался: Сталин проверяет в разговоре, знает ли он крамольное мандель-штамовское стихотворение. Тем не менее, после разговора Сталина с Пастернаком наказание Мандельштама было смягчено: глухая Чердынь Пермской области была заменена любым городом по выбору, кроме 12 крупнейших. Мандельштам выбрал Воронеж. В следующий раз А. навестила Булгакова, как отмечено в дневнике его жены, 7 апреля 1935 г., когда «приехала хлопотать за какую-то высланную из Ленинграда знакомую». В этот раз А. остановилась у Надежды Яковлевны Мандельштам (1899–1980), жены поэта, жившей в том же писательском доме (Нащокинский пер., 3/5, впоследствии ул. Фурманова), что и Булгаковы. 13 апреля, согласно записи Е.С.Булгаковой, Булгаков навестил А., причем жена Мандельштама вспомнила, «как видела М. А. в Батуме лет четырнадцать назад, как он шел с мешком на плечах. Это из того периода, когда он бедствовал и продавал керосинку на базаре». Следующая встреча с А. произошла в трагические для поэтессы дни. 30 октября 1935 г. Е.С.Булгакова зафиксировала в дневнике: «Днем позвонили в квартиру. Выхожу — Ахматова — с таким ужасным лицом, до того исхудавшая, что я ее не узнала и Миша тоже. Оказалось, что у нее в одну ночь арестовали и мужа (Пунина) и сына (Гумилева)». На следующий день с помощью Булгакова А. написала письмо Сталину, которое на этот раз возымело действие: арестованные были освобождены, чтобы вновь подвергнуться той же неприятной процедуре в 1938 г. Н.Н.Пунин впоследствии был еще раз арестован и умер в заключении.
Единственный раз чтение А. Булгакову своих стихов отмечено в дневнике Е.С.Булгаковой 4 июня 1936 г. Почему это было так редко, объясняют воспоминания об А. и Булгакове друга поэтессы писателя Виктора Ефимовича Ардова (Зильбермана) (1900–1976), в чьей квартире она, начиная с 1934 г., неизменно останавливалась, во время своих приездов в Москву: «Анна Андреевна и Булгаков познакомились в 1933 году в Ленинграде на обеде у художника Н. Э. Радлова, и между ними возникла дружба (вероятно, речь идет о том, что в 1933 г. Булгаков и А. познакомились более тесно, чем во время мимолетной встречи в 1926 г. — Б. С.). Ахматова читала все произведения Михаила Афанасьевича. А вот Фаина Григорьевна Раневская, близкий друг Ахматовой, в одном из своих писем Маргарите Алигер пишет: «В Ташкенте я часто у нее (у Анны Андреевны. — В. А.) ночевала — лежала на полу (комната была так мала, что для второго ложа не было места. — В. А.) и слушала «Мастера и Маргариту» Булгакова. Анна Андреевна читала мне вслух, повторяя: «Фаина, ведь это гениально, он гений!». Конечно, Анна Андреевна любила Булгакова не только как писателя, но и как верного друга, на которого она всегда могла рассчитывать…
Булгаков не скрывал того, что не любит стихов, и Анна Андреева, знавшая об этом, никогда не читала своих стихов при нем. Но Михаил Афанасьевич необычайно высоко ценил в Анне Андреевне ее неоспоримый талант, ее блестящую эрудицию, ее высокое человеческое достоинство.
И Ахматова на всю жизнь сохранила свое восхищение Булгаковым-писателем и человеком».
Это восхищение отразилось в одном из лучших ахматовских стихотворений «Памяти М. Булгакова», написанном в марте 1940 г., вскоре после смерти автора «Мастера и Маргариты»:
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе
впустил
И с ней наедине остался.
А нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта,
прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что
полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Все потерявшей, всех забывшей,
Придется поминать того, кто
полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.
Это стихотворение А. впервые прочла Е. С. Булгаковой 16 апреля 1940 г., накануне булгаковских сороковин, отметив, как записала в дневнике вдова писателя, мистическое совпадение дат: Булгаков умер ровно через три года после смерти своего друга, писателя Евгения Ивановича Замятина (1884–1937), скончавшегося в Париже 10 марта 1937 г.
Встречи А. с Булгаковым часто были связаны с трагической судьбой поэта Осипа Мандельштама, погибшего в лагере. Вероятно, А. намеренно отразила эту связь и в стихотворении, посвященном памяти Булгакова. Слова «Ты так сурово жил и до конца донес великолепное презренье» восходят к манделыптамовскому переводу строк из 10-й песни «Ада» «Божественной комедии» (1307–1321) Данте Алигьери (1265 — 1321), помещенному в исследовании «Разговор о Данте» (1932 — 1933): «Как если бы уничижал ад великим презреньем». «Великолепным презреньем» наградил Булгаков ад советской жизни, в котором ему, как и А., пришлось пребывать до самой смерти.
«БАГРОВЫЙ ОСТРОВ», пьеса, име-ющая подзаголовок «Генеральная репетиция пьесы гражданина Жюля Верна в театре Геннадия Панфиловича с музыкой, извержением вулкана и английскими матросами». Премьера пьесы в Камерном театре Александра Яковлевича Таирова (Корнблита) (1885–1950) состоялась 11 декабря 1928 г. Спектакль был снят со сцены в июне 1929 г. после более чем 60 представлений. При жизни Булгакова текст пьесы не печатался. Впервые: Новый журнал, Нью-Йорк, 1968, № 93. Впервые в СССР: Дружба народов, 1987, № 8. Договор на Б. о. был заключен Булгаковым 30 января 1926 г. По условиям договора, «в случае, если «Багровый остров» не сможет по каким-либо причинам быть принятым к постановке Дирекцией, то М.А.Булгаков обязуется вместо него, в счет платы, произведенной за «Багровый остров», предоставить Дирекции новую пьесу на сюжет повести «Роковые яйца»…». Пьеса была создана по мотивам фельетона «Багровый остров», опубликованного в 1924 г. в «Накануне». Булгаков закончил первую редакцию пьесы к концу февраля 1927 г. и 4 марта отдал текст в театр. Постановка Б. о. была разрешена Главреперткомом только 26 сентября 1928 г. Полуторагодичная задержка явилась следствием острой критики произведений Булгакова в советской печати. В ходе подготовки спектакля Булгаков сделал ряд цензурных изменений и дополнений, а также купюр и вставок, вызванных режиссерскими требованиями А. Я. Таирова. Например, по цензурным соображениям была удалена реплика режиссера Геннадия Панфиловича, обращенная к драматургу Дымогацкому: «Имейте в виду, я в случае чего беспощадно вычеркивать буду, тут надо шкуру спасать. А то так можно вляпаться, что лучше и нельзя! Репутацию можно потерять». Слова же игравшего Сизи Бузи актера Анемподиста Сундучкова: «Говорил я Геннадию, не женись на актрисах… и всегда будешь в таком положении…» сняли по соображениям внутритеатральным: Таиров был женат на актрисе Алисе Георгиевне Коонен (1889–1974), которая пользовалась в его театре почти диктаторскими правами.
Стремясь обезопасить спектакль от неизбежной критики политического свойства, Таиров накануне премьеры в № 49 журнала «Жизнь искусства» за 1928 г. следующим образом разъяснял замысел постановки: «Это — театр в городе Н. со всей его допотопной структурой, со всеми его заскорузлыми общетеатральными сценическими и актерскими штампами, который, попав в бурное течение революции, наскоро «приспособился» и стал с помощью все того же арсенала своих изобразительных средств, ничтоже сумняшеся, ставить на своей сцене только сугубо «идеологические» пьесы…
И директор театра Геннадий Панфилович, и драматург Дымогацкий (он же Жюль Верн) — оба на курьерских, вперегонки «приспособляются» и оба полны почти мистического трепета перед третьим — «Саввой Лукичем», ибо от него, от этого «Саввы Лукича», зависит «разрешеньице» пьесы или «запрещеньице».
Для получения этого «разрешеньица» они готовы на все: как угодно перефасонивать пьесу, только что раздав роли, тут же под суфлера устраивать генеральную репетицию в гриме и костюмах, ибо «Савва Лукич» в Крым уезжает. А «Савва Лукич», уродливо бюрократически восприняв важные общественные функции, уверовав, как папа римский, в свою мудрость и непогрешимость, вершит судьбы Геннадиев Панфиловичей и Дымогацких, перекраивает вместе с ними наспех пьесы, в бюрократическом стремлении своем не ведая, что вместе с ними насаждает отвратительное мещанское, беспринципное приспособленчество и плодит уродливые штампы псевдореволюционных пьес, способных лишь осквернить дело революции и сыграть обратную, антиобщественную роль, заменяя подлинный пафос и силу революционной природы мещанским сладковатым сиропом беспомощного и штампованного суррогата.