Бульвар Ностальгия
Шрифт:
незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса зависело что-то
важное в моей жизни. Живописный музыкант меж тем закончил «Yestеrday» и,
достав из карманных глубин наполовину опорожненный «Кеглевич»
(популярный сорт израильской водки) спросил: – «Плеснуть?» Но, не дав мне
ответить, выпил и выразительно затянул «Long And Winding Road»
«Длинная петляющая дорога,
Ведущая к твоему дому,
Не исчезнет никогда.
Я видел эту дорогу и
В душе моей закопошились ностальгические обрывки прошлого:
оцинкованные двери котельной, портвейн «Кызыл-Шербет», ментовский
«ГАЗик» и пистолет системы Макарова. Глаза мои предательски повлажнели. Я
бросил в соломенную шляпу музыканта серебряную монету и, не дослушав
песню, побрел по узким лабиринтам к шумевшему неподалеку городскому
проспекту.
Колеса судьбы
…. белесо – молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не
свет, а тот грунт, на котором великий художник разольет свои краски. Сегодня
серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым
пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я
просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами, как
живой, стонет рассохшийся паркет.
Кря, кря. Жик, жик, – жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь
же мой пролегает по длинному и прямому, как пожарная кишка, коридору.
Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении,
стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об
её коварно торчащий угол! Да и я, всякий раз ударяясь об её угол, кричу
«Шит!» И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно
ударившись лодыжкой, громко ругаюсь, и, бережно погладив ушибленное
место, следую дальше.
Кря, кры, вжи, вжи, – вновь оживает в своей жалобной «песне» паркет.
Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще его. Да и
кто жалуется по утрам – это лучше делать в обеденный перекур, или, скажем,
вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю
кофе, хотя никуда и не спешу. Нет, я– не пенсионер, наоборот, мужчина в
расцвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если
чуть повышенная кислотность, но это от кофе. «С этим надо бороться. Кофе -
камни!» – предупреждает меня знакомый доктор. Но я не хочу ни с чем
бороться, тем более с кофе. Мне нравится хруст ломающихся под жерновами
кофемолки овальных крепких, черных, как антрацит кофейных зерен. Нравится
тонкий, дразнящий запах, вырвавшийся
трепетным волнением жду трех пузырьков, свидетельствующих о кофейной
готовности. В своем нетерпении я похож на добродетельного еврея,
ожидающего трех первых звездочек, свидетельствующих ему о приходе
субботы.
Почему я столь много уделяю внимания кофе – да потому, что один глоток
этого горячего терпкого, горьковатого напитка плюс глубокая сигаретная
затяжка, и вас уже тянет поговорить. Кофе – не водочная болтливость. Кофе -
задушевный разговор. С чего же его начать? Может быть сначала?
Изначально мы были разные. Я высокий, он маленький. Я блондин, он шатен.
Он собирал марки, я, кажется, значки. Он был мягким, я ершистым. У него
было непривлекательное имя Павел и безобразная фамилия Оладьев.
Я же имел оригинальное имя Ромуальд и звучную фамилию Воскресенский. У
меня были способные постоять за меня братья, а Павел был единственный сын
у родителей. Я учился в старой с колоннами и английским уклоном школе. Он -
в новой: приземистой, безликой и вечно отстающей. Он любил изучать жизнь
по книгам, я же предпочитал «учить её не по учебникам». Павел обитал в
желтом облупившемся доме, я – из крепких белых силикатных кирпичей в
добротном коттедже. Между домами возвышался импровизированный из досок
и кроватных сеток забор. Но, тем не менее, мы дружили. Нас пытались
изолировать друг от друга, но как было это сделать, если нас тянуло друг к
другу, как разнозарядные частицы!
– Он тебе не друг, – говорили мне родители. У него дурная наследственность!
– Что ты прилип к нему как банный лист к анусу. Он же душный, как парилка!
–
поддерживали их братья.
Что я мог на это ответить! Что только с ним я ощущал гармонию?! Что он-
часть недостающей во мне душевной детали?! Да я и слов таких в те времена не знал…
Перемахнув через забор, я убегал к нему домой. Там можно было делать то,
что было строжайше запрещено дома: ходить в ботинках, лазить по
холодильнику и курить. Там я был в недосягаемости от воспитательного
процесса. Никто не воспитывал и не жужжал на ухо: не трогай это, поставь на
место то. Мать Павла вечно работала во вторую смену, отец приходил поздно и
часто в таком состоянии, что не мог не только требовать, но и попросту связно
говорить.
– Родя, быстро домой, – требовательно кричала через забор моя мать.
– Пока, – быстро прощался я. И, давя каблуками скрипучую лестницу,