Бульварный роман
Шрифт:
Шумит миндаль, и пахнет диким йодом.
Вокруг – обетованная земля…
Друг другом называя теплоходы,
Уходят в море жители кремля.
1988
Когда
О руку мою обопрись.
Тяжелым военным снарядом
Грозит за окном кипарис.
Всему есть холодная мера,
И сосны как силы маки,
Покинув разбитые скверы,
По городу носят штыки.
Эльфийские руны глициний
Бегут по отвесной стене…
И кто-то, наверное, синий
На этой зеленой войне,
И чей-то последний микадо
Ладонь придержал у виска,
Туда, где стреляют цикады,
Бросая слепые войска.
1989
С. Шрамковскому
Рыбак рыбака… Что там дальше - уже и не помню.
Висит в головах увидавшая виды блесна,
На кухне тепло как в пустой остывающей домне,
Шевелится зелень… Известное дело – весна.
К чему эти мелочи? Разные только по сути,
Мы – Господи святый! – давно не бывали пьяны.
Поэтому лечатся розы в аптечной посуде,
Как два коннетабля в больницах Столетней войны.
Поэтому бегает ракля по дну трафарета,
И сушится в лодке балкона богатый улов…
И долго бледнеешь, пока не воскликнешь: «Карету!»,
Как будто бы нет в языке выразительных слов.
1989
В кругу собутыльников, в шумном семейном
Овале – одна канитель да морока.
Опять и опять как войска Валленштейна,
На все города наступает барокко.
Не то чтоб в готическом своде законов
Наметилась трещина, дело не в этом,
А клонятся головы спящих грифонов
Все ниже к рабоче-крестьянским советам.
Опять начинается. Боже, не выдай!
Прости нас, отпетых! На то ты и Отче!
Как белые лица над матерью Лидой,
Стоят над Невой погребальные ночи.
1990
Б. Ардову
Станционная блажь или вылезет чьим-то плечом,
Или выскочит бранное слово как черт на пружине…
Только шепчутся два господина не знамо о чем,
И один, из таких, что гуляют с повязкой в дружине,
Почерневшей эмалью «нехай – усмехнулся – живе»:
Пусть гуляет, мол, нехристь до первой крутой гекатомбы.
И топор шерстяной, что на крепкой его голове,
Закачался под смех, обнажающий черные пломбы.