Шрифт:
Annotation
Семья юного Авраама, как и миллионы других таких же семей, истерзана и унижена лишениями военного времени. Значимость человека теперь отодвинута в сторону, перед могущественными замыслами кровожадных творцов истории. Смелость в поступках и вера в победу, остаются самыми надежными средствами от безумия и полного падения. Молодому, храброму Аврааму предстоит сделать невозможное, чтобы не оказаться раздавленным тяжёлой поступью Второй мировой войны.
Александр Чечитов
Александр Чечитов
Бумажный колокольчик
В тонком просвете между грубо обтёсанных брёвен сарая, крепко подогнанных и немного сырых снаружи, виднелось лишь угольно — темное небо, наполненное угрюмыми тучами, лениво наползающими друг на друга в кромешной, ночной тьме. Вокруг нас стояла плотная завеса сухой, травяной пыли, а снизу под лестницей, оттуда, где лежали разбитые, искалеченные тела доносился
Впереди шёл Авраам. Миновав широкое, свежевспаханное поле, мы оказались у опушки леса. Брат гораздо лучше меня ориентировался в густой, лесной чаще, перемежавшейся редкими, заиленными болотцами. Авраам всего на два года старше меня, а война уже успела оставить белые, линии в его волосах, сделав юношеские черты лица более резкими и взрослыми. В обычное, то есть мирное время, его сверстники в этом возрасте только идут в военкомат, чтобы стать на учёт. За три с половиной года с момента начала войны, Авраам возмужал и окреп во всех отношениях. Вместе с тем появилась в его глазах, невидимая пелена, порою неумолимо отделяющая нас от него непреодолимым, молчаливым барьером. Брат временами старался улыбаться и шутить как прежде, и все же с каждым годом войны перемены становились, всё более заметны. Нельзя сказать, что прежними остались и мы. В каждом, из нашей семьи надломилось что-то важное, и точно пришибленный цветок, ожидало наступления светлого и теплого. Предположение о завершении войны высказывала только бабушка Ализа, потому как остальные родные, придавленные долгими годами лишений, опасались даже мечтать. Больше всего мне хотелось, чтобы вернулся отец. Я лелеял эту простую, но для меня по — настоящему важную мечту. Мне воображалось, как я обнимаю его, закинув руки за широкий, пропахший фронтовым порохом китель. А он, не сдерживая слез, потому что сердце его набатом в груди стучит, смеется от радости. Прижимает меня к себе в сто крат крепче обычного. Человек, будь он новорожденный младенец, или пожилой, повидавший немало разных разностей привыкает ко всему, что становиться неизбежным. Удивительным образом природа нежными своими руками помещает в наши сердца и умы смирение. И мы приспособились жить в постоянной тревоге. Мы смирились с тем, что маму убил на лесной тропинке в октябре сорок первого года неизвестный, подлец. А его ведь так и не нашли. Жаль. В тот день, мама несла домой четверть пуда яровой пшеницы и всего-то. Такой оказалась цена за её короткую, тяжелую жизнь. Немцы стояли в нашем селе уже долго, периодически сменяя временами колесную технику и солдат на других. Красная армия в свою очередь медленно подступала к фронтовым рубежам неприятеля, располагаясь к этому дню от нас, в сорока километрах на восток. Никто из семьи не помышлял о бегстве вглубь страны, когда была возможность в самом начале войны. Дед с бабушкой, отказывались даже говорить об этом. Да и Авраам проявлял завидное упорство. Теперь и подавно все пути оказались отрезаны.
В таком состоянии проходил год за годом. Помниться когда мне было лет десять, брат моего отца Эфраим прислал короткое сообщение. Тогда он звал нашу семью в Америку, но папа был против переезда, не говоря уже о бабушке с дедушкой любивших родную землю больше самих себя. Сказать, что я жалел о решении папы нельзя, но мысль об этом шансе на спасение все же иногда приходила. На идише мой дядя никогда не писал писем, как и на английском. По словам папы, этого требовала осторожность, потому как вся корреспонденция тщательно проверялась, а неверно употребленное слово, или несущее двойной смысл, могло привести к лишним, неудобным вопросам. Даже не знаю, насколько это могло быть правдой. Впрочем, и в русском языке, дядя Эфраим находил возможность указать тайком на то, про что остальные не должны были узнать. После неспешного, увлекательного прочтения его посланий, жизнь за океаном, среди бетонно — стеклянных домов казалась чем то сказочным. Так я думал. С приходом немцев, нарисованная воображением жизнь стала абсолютной, недостижимой сказкой. Пара этих небольших, помятых писем так и осталась лежать в трёхногом, лакированном комоде дедушки, подпёртым снизу от пола коротким куском деревяшки. Изредка, когда мне удавалось уличить момент, я доставал их. Уже не читая, я прижимал хрустящую бумагу к носу. Сладкий аромат серой, американской бумаги, помогал мне забыть о действительности. И я вновь представлял, как иду по ровному, прохладному асфальту большого, бурлящего жизнью города. Будто вокруг меня вместо едкой, фронтовой гари, витают ароматы изысканных духов, а на ступнях коричневые, блестящие туфли вместо истёртых, кирзовых сапог. Желтые, длинноносые такси крякают своими фирменными звуками, подгоняя друг друга. А рядом в дорогих, лоснящихся изяществом костюмах, проходят высокие, улыбчивые люди. Они американцы. Народ, не знающий лишений войны, и всегда рады новому человеку, кто бы он ни был. Так мне казалось, и это было моим спасением от тяжёлых дум.
Когда пара объёмных вязанок хвороста, уже была готова, послышались короткие, пулемётные очереди со стороны села. Мощные, стальные монстры взвизгивали много раз, и гулкое эхо от стрельбы разносилось по селу, теряясь между густых, еловых крон деревьев леса. Я взглянул на Авраама, но он не поднимал опущенной головы. Его растопыренные в стороны пальцы дрожали, а грудь надувалась подобно шару. Мы всё же надеялись, и в то же время понимали, что просто так стрелять никто не стал бы.
— Пока переждём здесь, — сказал брат, собравшись с духом, — там мы, скорее всего, станем мишенями. Вечером, когда первые, мелкие капли дождя оторвались от низко — нависших над селом туч, немцы ушли. Возможно, фашисты хотели бы сжечь село, но что — то заставило их спешно покинуть наш край. Я хорошо видел, как вымуштрованные солдаты в строгом порядке, покидали село. Их боевые машины замыкали походный строй и вскоре скрылись за плотной стеной деревьев, разбив напоследок тяжелыми колёсами влажную, глиняную дорогу. Липкое, сумеречное покрывало ночи устало волочилось над мертвецки тихой улицей, где стоял наш старый дом. По очереди, вплоть до наступления полной темноты я с Авраамом вглядывался в пустые глазницы чернеющих окон, пытаясь понять, остались ли в селе немцы. Не единого огонька. Голова моя постепенно опускалась, и непрерывно вырывая себя из объятий сна, я все же, не справился. Уснул.
Может быть, прошло несколько минут, а возможно и больше. Авраам лежал не подоплёку, устроившись на куче того самого мелкого хвороста, за которым мы пришли сюда. Я почувствовал присутствие чего — то чуждого поблизости. Проснулся. Мне вдруг стало, безумно жаль Авраама, чье тихое, размеренное дыхание было едва слышно. Брат толком не видел жизни, взвалив огромную часть забот на себя, когда родителей уже не было рядом. Он всегда был решительнее меня и, наверное, это он унаследовал от папы, чьи слова обычно не расходились с делами. Наш Авраам никогда не торопился открывать рот, не рассчитав возможные, за и против. Бабушка Ализа за эту черту характера называет его, — банкиром без денег, — весело потешаясь собственной выдумке. Называла! Нужно привыкать говорить о родных в прошедшем времени. Я горько оплакиваю их украденные жестоким временем жизни. Война она ведь только для нас ничтожных смертных, имеет такое всевластное имя. Для затеявших её людей это лишь забава, когда пресыщенные избытком, они ищут того, что сможет растормошить их уже омертвевшие души. Те кто, притаились в кустах, за нашими спинами, вдруг зашумели. Без осторожности и выжидания они смело двинулись в нашу с Авраамом сторону, ломая тяжёлой поступью старые, упавшие наземь ветви.
— Наверное, они уже приготовились нажать спусковой крючок автомата, чтобы покончить с двумя незадачливыми братьями, — подумал я обречённо, — а может у них только ножи? Нож. Сейчас острый, длинный клинок мог бы хоть немного уровнять наши шансы. В руках у меня оказалась всего лишь пригоршня сырой земли, а к горлу подступил кислый, вязкий ком.
— Что же будет с Авраамом? — подумал я угрюмо, вытирая грязными руками пересохшие губы. Шаги стали значительно быстрее, и страх парализовал мои мышцы от пяток до подбородка.
— Ну что ты, Айзек! Они на нашей стороне, — засмеялся тихонько брат, понявший быстрее меня, в чём дело. Сердце колотилось в груди, забыв про ритм и чувствительность.
— Мууу, — загудел Авраам, а тем временем я уже почувствовал запах непрошенных, рогатых гостей. Это были коровы. Кто знает, научил их тому страх, а может что-то другое, но крупнорогатые передвигались почти, не издавая звуков. Они тыкали своими большими, тёплыми мордами в нас, как будто обнюхивая затрепанную, промокшую одежду. В происходящем безумии мне показалось это забавным и немного странным. Тьма уже давно расползлась по округе, окончательно поглотив знакомые очертания улиц. Внутри головы пульсировали болезненные спазмы, преследовавшие меня уже не один месяц. Наверное, это страх и усталость, смешавшись, приняли неудобную, колючую форму. Мы с Авраамом то и дело спотыкались, пытаясь найти дорогу к дому. Брат что-то говорил, но сознание уже отреклось от меня, оставив набор инстинктивных движений. Внутри, глубоко под левым ребром кололо, а дыхание временами переходило в свист.
— Пусть бы наши оказались заперты, где — нибудь под замком, хоть бы и скованны цепями, но всё-таки живы, — обманывал я своё глупое сердце, ложными ожиданиями. А мои руки в это мгновение уже крепко сжимали окостеневшие тела.
— Помогай Айзек, помогай! — повторял запыхавшийся Авраам, и мы тащили.
— Зачем? — переводя дух, спросил я устало. Это были наши односельчане, что ещё день назад жили привычными заботами, хоть и сильно ограниченные правилами войны. Оказывается Авраам, гораздо тверже меня, а может быть и крепче тысячи моих сверстников. Пока разум мой, плавился от пережитого, брат нашёл в темноте сенной сарай, у стен которого расстреляли наших. Пьянящий, магический сон, густым туманом дурманил моё сознание. И я присел отдышаться, только теперь заметив желтые лепестки горячего пламени, плавно покачивающегося в закопченном, металлическом ведре перед нами.