Бумажный тигр (II. - "Форма")
Шрифт:
Уилл приблизился, осторожно держа в руках нож, который так и не пригодился Поэту.
— Вы были здесь, — произнес он, — В «Ржавой Шпоре». Задолго до сегодняшнего дня.
Это не походило на вопрос. Но Уилл молчал и явно ожидал ответа.
Кажется, он знал, каким будет этот ответ еще до того, как Лэйд разомкнул пересохшие, похожие на старую заветревшуюся курагу, губы.
— Да. Был.
— Вы сказали, что в членах клуба «Альбион» состояло четверо человек, не считая самого Доктора. Но это было не так, верно? Это ложь. Их было пятеро. С самого начала — пятеро.
Прежде он не замечал, до чего непросто выдерживать взгляд Уилла. Может, потому, что прежде он не был распластан перед ним, растянутый веревкой,
— Возможно.
— Вы видели их. Графиню, Пастуха, Архитектора, Поэта. Не глазами Доктора, а своими собственными. Глазами Лэйда Лайвстоуна.
— Да.
— Потому что тоже были членом клуба.
— Да.
— Но… почему?
Это последнее слово Уилл произнес с иной интонацией. Не так жестко и уверенно, как предыдущие, напротив, почти испуганно, по-детски. Да, подумал Лэйд, ощутив мстительное удовольствие, так и бывает. Дети растут в святой уверенности, что все вещи в мире устроены продумано и красиво, скреплены необходимыми причинами, которые достаточно просто разглядеть, вовремя задав простое «почему?». Здесь, на территории Нового Бангора, у этого слова нет его привычного могущества. Многие вещи тут происходят не «почему», а так, как им вздумается происходить. А иногда причин так много, что они мешают друг другу.
— Почему, Уилл?.. Почему не сказал вам? Почему утаил честь быть участником этой скверной истории с дурацким концом? — Лэйду захотелось сплюнуть, но в положении привязанного к кровати человека эта попытка скорее увенчалась бы фиаско, — У меня были на то причины, Уилл. Клуб «Альбион» погубил не Левиафан, он погубил себя сам. Как? Долго объяснять, а времени у нас как никогда мало.
— Его погубило предательство.
Уилл произнес это тихо, будто самому себе, но Лэйд отчего-то в точности разобрал сказанное. Забавно — даже не подозревал, до чего тонкий у него слух…
Этот слух, необычайно обострившийся за последнее время, доносил до него и другие звуки. Скрип дерева, доносившийся снизу. Который мог быть фокусами заблудившегося ветра в руинах «Шпоры», а мог — Лэйд молча стиснул зубы — отзвуками чьих-то тяжелых шагов на лестнице.
Роттердрах. От одного этого имени скручивались, тлея, сухожилия, а печень таяла горячим воском.
Великий Красный Дракон Нового Бангора. Убийца и грязный падальщик. Существо, которое по собственной воле или нет сделалось частью этой в высшей степени запутанной истории, распахнув пасть ловушки на том месте, где прежде располагался заброшенный храм Нового Бангора — брошенный его членами клуб «Альбион». И сделавшее это явно не случайно. Оно кого-то ждало здесь, развешивая по стенам мертвую плоть, тоже на что-то надеялось и, вспомнив хруст его перекошенных зубов, Лэйд понимал — надеялось не напрасно…
— Может, и предательство, — неохотно согласился он, не отводя взгляда от ножа в руках Уилла, — Предательство, в общем-то, довольно простая штука, если избавить ее от накипи из сантиментов. Мы ведь часто предаем друг друга, даже не задумываясь об этом и не всегда сопровождая предательство надлежащим моменту истовым поцелуем.
— Вы предали Доктора Генри, — с горечью произнес Уилл, — Вы и прочие его ученики.
Лэйд попытался напрячь до предела стянутые узлами предплечья, после чего полностью их расслабить. Он где-то читал, что подобным фокусом высвобождаются от путь ярмарочные ловкачи. Но то ли фокус был хитрее, чем казалось, то ли он упустил из виду какую-то деталь, ровным счетом никакого эффекта он не добился. Возможно, этот трюк прошел бы с обычным узлом, но только не с «Бараньим языком», затянутым умелой рукой.
Уилл не делал попытки ему помочь, молча и внимательно наблюдал за ним.
— Это в природе вещей, — отрывисто произнес Лэйд, прекратив наконец тщетную борьбу, — Так устроен мир, ученики всегда предают учителя. Только тогда они могут начать собственную жизнь, оторвавшись от питающего стебля. И вы когда-нибудь предадите своего старика Бесайера, не сомневайтесь. Когда возьмете все, что он может вам дать. Что же до «Альбиона»… Он с самого начала был поражен многими болезнями.
— Это не может служить оправданием.
— Не вам решать! — огрызнулся Лэйд, — Из уважения к вашей чувствительности многие детали этой истории я предпочел оставить за полями, зная, какое гнетущее впечатление они на вас произведут. Вы думаете, «Альбион» был алчущим истины братством? Сообществом ищущих свободы благородных рабов? Быть может, только в глазах самого Доктора! На деле же он был клубком грызущихся змей. Пытаясь нащупать Его уязвимое место, мы обнажили бесчисленное множество уязвимых мест друг у друга — и охотно разили их ядом. О, я помню наши обычные встречи! Графиня и Архитектор при каждом удобном случае трепали друг друга точно пара бешенных терьеров. Архитектор лишь выглядел благообразным седым джентльменом, внутри него жил фанатик-инквизитор, внемлющий лишь голосу холодной логики и безжалостно предающий огню все, на чем лежит хотя бы отголосок человеческого чувства! Графиня — полная его противоположность — извела всех нас своей проклятой любовью, теплой, липкой и податливой, как труп неделю пролежавшей в трюме крысы. Если бы Доктор Генри после первого же заседания не запретил приносить в клуб оружие, они бы убили друг друга задолго до того, как такая возможность выпала бы Левиафану!
— Каждому позволено идти к истине своим путем! Разве не это свело вас воедино?
— Скорее, стравило… Пастух и Поэт тоже ненавидели друг друга, их пикировки не превращались в дуэль только благодаря счастливым случайностям. Поэт требовал отвергнуть все рациональное, разумное и логичное, вернув разуму его первобытную звериную природу, Пастух же, этот самоуверенный делец с хваткой волкодава, неизменно насмехался над ним, и делал это чертовски ловко. Доктор Генри долгое время был голосом разума, унимавшим склоки, глушившим обиды и направлявшим нашу клокочущую от бездействия злость в нужное русло. Но и его силы не были безграничны. Мы видели это — чувствовали. Утомленные собственной беспомощностью, уставшие от вечной крысиной грызни и никчемных изысканий, мы ощущали, что и он сделался слаб. «Альбион», прежде казавшийся нам пусть и захудалой, но крепостью, все отчетливее делался подобием тонущего корабля, корабля, который неизбежно погубит свой экипаж, недостаточно проворный, чтобы отплыть на безопасное расстояние. Доктор не видел этого, он был упоен своей властью, возможностью бросить Ему вызов. Точно безумный рыцарь в дрянной ржавой кирасе, несущийся навстречу обжигающему дыханию дракона, не понимающий, что превратится в пепел внутри раскаленной стальной скорлупы. Он был обречен — он и его творение. Мы не хотели погибнуть вместе с ним. Борьба с Ним опьянила его, лишила разума, как капитана Ахава, сделалась смыслом его существования. Мы знали, что он не отвернет в сторону, пока не погубит всех нас.
— Но…
— Первым это действительно почувствовал Поэт. У него всегда был чертовски тонкий нюх, который он имел привычку подбадривать кокаином. Но потом почувствовали все мы, даже сухой угрюмый Архитектор, презиравший сантименты. Это было похоже на… Круги на поверхности моря. Незримое волнение вод. Мы вдруг ощутили, что чудовище, которое мы пытались познать и разглядеть столько времени, впадая в смертное опустошение и отчаянье, впервые шевельнулось на своем ложе. Проявило к нам интерес. Это очень… пугающее ощущение, Уилл. Очень жуткое. Мы поняли, что ощущает человек, который провел много лет, вглядываясь в бездну, и вдруг заметил, что бездна пристально вглядывается в него… И мы бежали.