Бумеранг судьбы
Шрифт:
В такой жаре дорога кажется особенно долгой, но в машине на удивление тихо. Малышка и собака спят. Марк – парень не слишком разговорчивый, и мы слушаем классическую музыку и изредка обмениваемся парой слов, что для меня – настоящее облегчение.
Войдя в квартиру, я первым делом широко открываю все окна. Воздух затхлый и сырой. У Парижа свой особый летний «аромат» – пыльный, тяжелый, утомляющий, перегруженный выхлопными газами и запахами собачьих испражнений. Тремя этажами ниже на улице Фруадево не переставая жужжат машины, и мне приходится снова закрыть окна.
В холодильнике пусто. Мысль о том, чтобы поужинать в одиночестве, кажется мне отвратительной. Я звоню Эммануэлю и попадаю на автоответчик.
Это называется «уйти по-английски». Когда ты вернешься?
Вся моя кровь приливает к груди, и я ощущаю, как выступает пот. Анжель Руватье. Я плотоядно улыбаюсь. Я кручу телефон в руке, как сентиментальный подросток. И коротко отвечаю: «Я по тебе скучаю. Я позвоню».И тут же ощущаю себя полным тупицей. Признаться в том, что я по ней скучаю! Я спешу в магазин «Monoprix» на авеню Генерала Леклерка, чтобы купить вина, сыра, ветчины и хлеба. Снова пищит телефон, как раз когда я выхожу из супермаркета. На этот раз это Эммануэль. Своим сообщением он оповещает меня о том, что уже в пути.
В ожидании я ставлю компакт-диск со старыми записями Ареты Франклин и включаю звук на полную мощность. Мои старики-соседи сверху глухи как тетерева, а семья снизу еще не вернулась из отпуска. Я наливаю себе бокал шардоне и слоняюсь по квартире, напевая «Think». На будущие выходные ко мне приедут дети. Мимоходом я осматриваю их комнаты. Год назад, когда мы с Астрид разводились, им казалось забавным иметь собственные комнаты в двух разных домах. Я разрешил оформить их на свой вкус. Стены комнаты Люка заклеены плакатами из «Звездных войн» – куда ни глянь, сплошные Йоды и Дарт Вейдеры. Комната Арно выкрашена в бирюзовый, в оформлении чувствуются азиатские мотивы. Марго повесила на стену постер Мэрилина Мэнсона в эпоху его расцвета, на который я стараюсь не смотреть. В ее комнате есть еще одна фотография, которая меня раздражает, – Марго со своей лучшей подругой Полин, обе размалеванные, как угнанные машины, с ними парень постарше, одетый совершенно неподобающим образом. Моя домработница, энергичная и говорливая мадам Жорж, жалуется на беспорядок в комнате Арно: на полу столько мусора, что она иной раз не может даже открыть дверь. У Марго с порядком не лучше. Один Люка пытается поддерживать чистоту. Я предоставляю детям возможность самим убирать свой мусор. Я вижу их нечасто и не хочу тратить отведенное нам время, бесконечно повторяя призывы прибраться. Я оставляю это Астрид. И Сержу.
На стене над столом Люка я замечаю генеалогическое древо. Я его прежде не видел. Я ставлю стакан на стол, чтобы посмотреть на него вблизи. Родители Астрид, а также прабабушки и прадедушки, соответственно шведы и французы… С моей стороны семья Реев и вопросительный знак рядом с фотографией моего отца. Люка мало что известно о моей матери. Может, он даже не знает ее имени. Что я рассказывал о ней детям? Да почти ничего.
Я беру карандаш со стола Люка и аккуратно вписываю «Кларисс Элзьер, 1939–1974» в маленький прямоугольник рядом с прямоугольником «Франсуа Рей, 1937».
У всех членов семьи на древе есть фотографии. За исключением моей матери. На меня накатывает волна фрустрации.
Глава 20
Звонок в дверь сообщает о приходе Эммануэля. Меня охватывает неожиданная радость. Я рад, что он здесь. Счастлив, что я теперь не один. Я с энтузиазмом обхватываю руками торс его коренастого, хорошо сложенного тела. Он похлопывает меня по плечу отцовским успокаивающим жестом.
Мы с Эммануэлем знакомы больше десяти лет. Мы познакомились, когда я со своей командой обновлял помещение его паба. Мы одногодки, но Эммануэль выглядит старше. Думаю, это из-за того, что он совершенно лысый. Отсутствие растительности на голове он компенсирует русой густой, как щетка, бородой, в которую любит запускать пальцы. Выбирая одежду, Эммануэль отдает предпочтение ярким, пестрым вещам, которые я ни за что не осмелился бы надеть, но ему это придает определенный шарм. Сегодня на нем оранжевая рубашка от Ральфа Лорена. Ярко-голубые глаза посверкивают за стеклами очков.
Я сгораю от желания сказать Эммануэлю, как я рад его приходу, как я ему благодарен, но по обычаю, заведенному в семье Реев, слова застревают у меня в горле, и я оставляю их при себе.
Я забираю у Эммануэля пластиковый пакет, который он принес с собой, и мы идем на кухню. Мой друг тотчас же принимается за работу. Я довольствуюсь ролью наблюдателя, предложив предварительно свою помощь, но заранее зная, что он откажется. Эммануэль хозяйничает на моей кухне, а я воспринимаю это как должное.
– Полагаю, ты так и не завел у себя приличного фартука? – ворчит он.
Я указываю на висящий на крючке у двери фартук Марго – розовый, с огромным Микки-Маусом. Этот фартук мы купили, когда моей дочери было десять лет. Эммануэль со вздохом надевает его и пытается завязать тесемки вокруг своих толстоватых бедер. Я сдерживаю смех.
Личная жизнь Эммануэля находится под покровом тайны. Он вроде бы живет с депрессивным созданием, у которого к тому же сложный характер. Это создание отзывается на красивое имя Моник и является матерью двух детей-подростков от первого брака. Я не понимаю, что он в ней нашел. Я почти уверен в том, что Эммануэль пускается во все тяжкие, стоит Моник отвернуться. Например, сейчас, пока она с детьми проводит отпуск в Нормандии. Я уверен, что у него вовсю крутится интрижка, – стоит только посмотреть, как он, насвистывая, нарезает авокадо в своем хулиганском прикиде. Так отрываться он себе позволяет только в отсутствие своей половины.
Создается впечатление, что, несмотря на полноту, Эммануэль не страдает от жары. Сидя и потягивая вино, я ощущаю, как пот выступает каплями на висках и над верхней губой, а мой друг остается свежим как огурчик. Открытое окно кухни выходит на типично парижский дворик – темный, как погреб, даже в полдень. Из окна открывается вид на окна соседей и увешанный тряпками парапет. Сквозняком даже не пахнет. Я ненавижу Париж в такую жару. Я с сожалением вспоминаю Малакофф и прохладу маленького сада, шаткие стулья и стол под старым тополем. Эммануэль ворчит, что у меня нет ни одного пристойного ножа и перец молоть тоже нечем.
Я никогда не занимался кухней. Это была забота Астрид. Она готовила вкусные и оригинальные блюда, которыми без конца удивляла наших друзей. Интересно, умела ли моя мать готовить? Я не помню запаха готовящейся пищи на авеню Клебер. До того как в доме появилась мачеха, за нами и за домом присматривала специально для этого нанятая гувернантка – мадам Тюлар, костлявая дама с волосами на подбородке. Она была мастером по изготовлению супа прозрачней воды, тоскливой брюссельской капусты, похожих на подошву ботинок говяжьих эскалопов и жидкой молочной рисовой каши. Но я вспоминаю и большой кусок сельского хлеба с теплым козьим сыром. Да, это я получил из рук моей матери. Сильный аромат сыра, округлая мягкость хлеба, намек на присутствие свежего тимьяна и базилика, ниточка оливкового масла… Ее воскресшее на мгновение детство, проведенное в Севеннах. У каждого из этих небольших круглых сыров было свое имя – пелардон, пикодон…