Бунт на корабле или повесть о давнем лете
Шрифт:
Давай, Петька, ползком, а? По-пластунски умеешь?
— А чего их бояться-то? Лучше встанем давай!
— Тебе-то ничего они не сделают, а мне — ого! — сделают!
— Что же я-то? Руки в брюки стоять буду? Сказал тоже!
— Да нет же! Ты потом всё равно домой пойдёшь, а они мне тогда…
— И ты со мной!
— Да нет, Петь, это я так только… Говорил только… Лежим мы так и помалкиваем. И не гляжу я на своего нового товарища, потому что с три короба ему нагородил.
Он вот поверил мне даже. А я? Да я и сам хоть и не до конца,
Как бы не так! А если она в родительский день приедет?
— Антонта!
— Вылезай лучше!
— А то хуже будет!
— Уже начальник всё про тебя знает!
— Мама Карла из-за тебя заболела!
Так кричали рассыпавшиеся по кустам весёлые, ни в чём не виноватые и потому счастливые мои ловцы и охотники. Это кричали они для меня, а для всех других они успевали прокричать ещё и иное:
— Эй! Эге-гей!
— Поймали!
— Мы нашли его! Он тут!
— Сюда! К нам!
Весь лес, показалось мне, наполнился в эти минуты звуками моего имени. Отовсюду летели к нам ответные «ау» и «эге-гей», кругом нас всё ближе и ближе трещали под ногами сухие хворостины, шумели кусты, а сзади по-прежнему безмятежно колотился о землю футбольный мяч…
38
— Я встану… Больше не могу так, — шепнул мне Петька и тут же встал.
— И тут же — я не увидел этого, но понял — что-то произошло на опушке.
— Это не он! — выкрикнул кто-то справа.
— И он там же, они вдвоём стояли, — ответили ему слева, и сразу двое.
— Я встал и… И новая серия криков огласила и без того уже спятивший с ума лес. В тот день, наверно, все птицы из него улетели, все звери поубежали, вот и футбольные удары, кажется, прекратились… Ага, точно — там тихо…
— Иди сюда! — велел Витька мне и показал рукой, куда идти. К нему прямо. А то я сам не знаю. И не подумаю даже!
— Я с вами никуда не пойду, — сказал я твёрдо, как мог, — я иду в лагерь сам. Чего вы от меня хотите?
— А зачем убегал?
— А я и не убегал! У меня все вещи в лагере.
— А галстук где взял?
— Мой!
— А кто разрешил надеть?
— Никто. И не спрошу я ни у кого. Сам надел и не сниму!
— Снимешь! — Это Витька мне сказал: «Снимешь!», а Петьке он сказал: — Ты, морда! Отзынь на три лаптя! Нам один на один поговорить надо… Ну!
— От морды слышу, — шепнул я Петьке. — Скажи ему, скажи, Петь!
— От морды… — начал было Петька, но моя подсказка ему не пригодилась. Он обиделся: — А ты лучше, да? — спросил он у Витьки. Ну чем тогда лучше? Скажи! Чего молчишь-то?
— Ладно, не в этом дело, — буркнул Витька. — Отойди в сторонку и не лезь не в своё дело. Это же наш пацан, из лагеря. Чего тебе-то тут надо?
— Ничего не надо. Стою тут, и всё.
Тогда я, что ли, подойду… — И Витька-горнист шагнул. И ещё раз шагнул, и ещё.
А за ним все прочие, сколько их там было — четверо или уже больше, не запомнил я этого, но все они тоже к нам. А мы стоим.
— Стыкаться хочешь? — спросил Витька.
— И не думал даже, — отвечал Петька, тоже шагнув чуть вперёд.
Это он меня хотел загородить. А мне и того довольно, что не один я перед ними. А за чужой спиной отсиживаться я не буду.
— Ладно, могу с тобой стыкнуться, если хочешь! — сказал я, с каждым словом смелея. — Только по-честному! Не хвататься и не валить… На кулаки — давай, а хвататься, уговор, нельзя!
— Да ты что? Да я тебя знаешь? Ну, иди сюда, иди! И совершилось самое невозможное: я стоял против Витьки, прямо против долговязого Витьки-горниста, который был года на два, если не более, старше меня, и собирался с ним стыкнуться…
Это всё так и было, именно так.
Я ещё, помню, гадал: первому ли мне его треснуть или уж пусть он начнёт? Да только если он начнёт, мне, пожалуй, некогда будет продолжать…
С этим соображением и кинулся я к нему.
Сначала в живот ему дам, а потом по скуле, и он у меня как миленький…
Так бросился я вперёд, а там уж нету Витьки!
Он — чуть в сторону. Я — мимо! А он мне тут же подножку — раз! И я полетел кувырком, через голову…
Очень уж рьяно и опрометчиво кинулся я на него…
Но ничего, я как-то словчил и, кувыркнувшись по земле, встал тут же на ноги да опять к Витьке и кричу ему:
— Нечестно! Нечестно! Я же говорил, что ты по-честному никогда не дерёшься, а всегда или валишь, или вот — подножки ставишь…
Но Витька только смеётся и, кажется мне почему-то, отступает от меня, приговаривая:
— Чего это? Чего это ты, пацан, на меня лезешь? Видели вы его, а?
Это Витька уже всем говорит, и все тоже улыбаются.
— Видели, а? Прёт как бешеный. Разбежался, да как прыгнет. Я даже чуть в обморок не упал… Ну, честное ок-тябрятское, Спартак, я этого козла пальцем не тронул, а он — во! Его лечить надо! Спартак? Где?
Вот и Петька тоже улыбается, так же как и все остальные, собравшиеся кругом. Они улыбались так, словно я не знаю, а у меня на спине, на куртке, что-нибудь мелом написано. Или рожа там изображена, или рожки кто-нибудь приставляет пальцами у меня над макушкой.
Я оглянулся — вот он, Спартак. Только он не улыбается и не собирается, судя по всему, этого делать, во всяком случае, мне…
— Спартак, я… Я, честное слово же, ну, ничего…
— Вижу, Табаков, ты тут акробатику показываешь… Да? Кульбит через голову… Так? А ещё что?
— Да он, Спартак, он со мной драться хотел, во! — И Витька засмеялся, другие тоже…
39
Теперь я всех увидел. Тут полно было и деревенских, они успели где-то поснимать с себя нашу форму и бутсы — стояли босые и кто в чём. Один даже был в телогрейке, а рядом с ним какой-то, на нём трусы, и ничего больше…