Бунт на корабле или повесть о давнем лете

Артамонов Сергей Федорович

— Я, Спартак, во всём могу сознаться… Я из лагеря хотел убежать. Вот!

— Не было, как говорится, печали… Ну, хотел, это в прошедшем времени, а теперь? Передумал, что ли?

— Да. Я уже давно передумал. Я сам шёл обратно.

— Врёт! — закричал кто-то громко и возмущённо.

— Врёт! Не верьте ему!

— Нет, он вправду сам уже шёл обратно, — возразил Петька. — Я знаю.

— А ты-то откуда знаешь? — спросил Витька.

— Ты, Виктор, язычок попридержи. Он тебе ещё пригодится. Потому что ты, как я

думаю, скоро очутишься дома.

— Это Спартак сказал. И все удивились: Витька-то тут при чём?

— Да я-то что? — Витька пожал плечами. — Что я, пионер, что ли?

— Вот то-то и оно, взяли тебя помощником вожатого. Взяли тебя из-за твоей трубы, горнить… — И тут Спартак обернулся, ища кого-то глазами, нашёл меня. — Вот и про тебя тоже, Табаков, разговор будет серьёзный. Ясно?

Что мне было на это ответить — нечего было мне… И все кругом молчали.

— У тебя, говорят, какие-то тайники… Что прячешь? — спросил Спартак.

— Там у меня галстук был. Мой! Вот этот!

— А спички?

— И спички тоже…

— А где курево держишь?

— Нет, я не курю!

— Он не курит, Спартак, я видел — не было у него там папирос! — вступился за меня Петька.

И Шурик тут же откуда-то вынырнул и тоже:

— Честное слово, не курит!

Нет, не верит Спартак. Не верит мне больше…

40

Я плёлся позади всех и думал знаете о чём? О ботинках. Я ведь швырнул их и, оказывается, попал… в Сютькина.

Там они, должно быть, и валяются.

Уйду сейчас, потом мне то место уже не найти, и — попели ботиночки!

А в чём я в Москву поеду, босиком, что ли?

И я повернул назад. Не побежал даже — так пошёл. И надо было идти и не оборачиваться, да не утерпел я — оглянулся и вижу: все они со Спартаком вместе тоже стоят и на меня смотрят, молчат, как один… Я сказал им:

— Ботинки мои там валяются… Потом не найду их, пропадут!

— Всё-таки ты здорово упрямый, а? — спросил Спартак.

— Да нет, я правда же, Спартак, за ботинками только!

— Вот за то, что настырный, ему и обламывается, — сказал Витька.

— Всё равно — бить нельзя! — Это Спартак ему.

— Да я так просто…

— Ну и помолчи тогда. Табаков, ступай в лагерь! Какие ещё ботинки? Нет никаких ботинок, и ты мне голову не дури, я уже к тебе присмотрелся — тоже мне партизан выискался… Давай в лагерь!

— Да ботинки же! Честное слово! Я сейчас! Хотите — подождите меня!

И я побежал.

Я побежал, чтоб побыстрее вернуться к ним, чтобы Спартак, который теперь не верит мне больше, пусть бы он убедился в том, что я не соврал, — поэтому только я и кинулся со всех ног. А они все опять — за мной и кричат:

— Эй! Стой!

— Не велели же тебе, Антонта!

— Опять убежал! — Лови!

— Табаков, я кому говорю — назад! Вернись!

«Да я сейчас же вернусь, только ботинки подберу и тут же обратно! И покажу их вам всем — нате! Что? Соврал, скажете? Хоть раз докажу!»

Вот она, кажется, эта дорога, теперь беги, Антонта, направо, вон туда, где кусты, — там где-нибудь они и валяются оба вместе, потому что я их шнурками связал, ещё в самом начале этого злополучного и такого долгого дня…

Нету!

Или это не то место? Да нет — вроде бы то самое… Но нет ничего. Плохо!

Да ещё как плохо-то, Антонта! Вон они — бегут, окружают, сейчас тут будут, а я с пустыми руками… Значит, что? Значит, опять наврал…

Тихо в лесу — ни погони, ни разговоров даже. Все ушли, один я тут остался. Деревенские, эти к себе. А я так и не дал Петьке московского адреса… Хотел ведь! И я опять припустил со всех ног — неприятно и тяжко было мне тут оставаться, в тихом лесу.

41

От бега у меня даже лёгкие заболели, а палец прошёл!

Но прибежал я не в лагерь. Я свернул на речку и забрался к себе в шалаш.

Однако было мне не усидеть на одном месте, руки и ноги дрожали у меня от бега.

Я выбрался из укрытия и принялся ходить туда и обратно по маленькой, шагов в десять, песчаной косе.

Тёплая вода омывала ноги до щиколоток. Обеспокоенная моей тревогой, металась над кустом птица — она не узнала меня такого и приняла за врага.

«Плохо, — думал я, как в лихорадке, — плохо, если я пробил ему голову до мозгов, тогда мать вызовут! И, наверное, они опять теперь всем лагерем меня ищут? А ботинки как же? У кого они? И вдруг я его убил?»

Тут стало мне совсем страшно и так безвыходно, что я заметался, забегал по берегу.

А рядом, возле моих ног, свободно и бесстрастно текла куда-то вдаль весёлая, говорливая речка Чужа.

Я подумал:

«Вот бы в самом деле уплыть далеко! А что?» И так мне захотелось оказаться вдруг в воде, что я мигом разделся догола и кинулся в реку. Я поплыл сажёнками на тот берег, а с того вернулся на этот, запыхался, и тоска моя немного прошла, отстала. Тогда я лёг на спину и стал на воде отдыхать, жмуря глаза от яркого заходящего солнца, изредка перебирая ногами и руками.

В воде мне было тепло и славно, просторно и ласково. Так бы вот и уснул, лёжа на мягкой, текучей постели воды. Хорошо бы выучиться жить, как тритоны живут, но и человеком в то же время остаться… Хорошо! Тритоны вовсе не противные. К тому же и не рыбы они, и не раки, а значит, их никто не ловит и не убивает, да они, кажется, тоже никого не едят. Чем же они питаются?..

42

— А ну-ка вылазь! Эй! — закричал надо мной голос нашего Геры, и я чуть не утонул от неожиданности.