Бунт в "Зеленой Речке"
Шрифт:
Когда Клейн увидел бегущих к камере Эбботта вертухаев с пожарным рукавом наперевес, он внезапно обнаружил, что лозунг „НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО“ на этот раз не находит в нем отклика. Даже если людям удается лишить тебя очень многого, кое-что им неподвластно. В любой ситуации у каждого остается что-то свое, а сколько — зависит только от тебя самого. На протяжении тех трех дней Клейн почувствовал, что и сам умирает. Это чувство не имело никакого отношения к метафизике — это была реальность, отдававшаяся во всем теле болью в тазу и спине, отвратительным ощущением во внутренностях. А увидев пожарный шланг, он понял, что вместе с экскрементами, которыми были перемазаны стены и пол камеры Генри Эбботта, струя воды смоет и его, доктора Рея Клейна. На его плечах лежал груз знания, врачебного знания,
Клейн попросил у Клетуса разрешения войти к Эбботту и поговорить с ним. Капитан после долгой паузы спросил:
— Что, Клейн, хочешь быть самым умным?
— Надеюсь, что нет, капитан, — отрапортовал Клейн.
— Если тебя пришьют в мою смену, мне придется накропать тысячу докладных.
— Я там просто переночую, — сказал Клейн.
Клетус смерил его взглядом:
— Ну, смотри: башка-то твоя…
В камерах оживились и пронесся слушок: к решеткам припали любопытные, руки вцепились в прутья — новичок Клейн шел к психу. В обычном состоянии Эбботт был втрое, а во время припадков — впятеро сильнее нормального человека. И ни от кого не секрет, что буйнопомешанные нечувствительны к боли. Все зэки прекрасно помнили, как в позапрошлом году один такой отпилил обломком зеркальца для бритья свой собственный член вместе с яйцами и при этом даже не пикнул. А Клейн этот, надо полагать, совсем ни хрена не соображает. Да и что взять с краткосрочника, он и знать не знает, почем фунт лиха. Тот придурок Эбботт сильнее его раз в семь, а то и в восемь. Мать его распротак, он же гигант!
А гигант Эбботт в это время корчился в уголке своей камеры, покрытый дерьмом с головы до ног, и ковырял болячку на лице. Страх его придал поту и экскрементам свой запах — еще более едкий и постыдный… Именно этот запах отвращал людей, потому что извлекал из самой примитивной доли их мозга память об атавистической беспомощности и ужасе, которые они пережили, представ на этот свет жалкими и нагими. Клейн, борясь с желанием проблеваться и сбежать, встал на пороге камеры и представился:
— Привет, Генри. Я Рей Клейн.
Не дождавшись ответа, Клейн шагнул внутрь и присел на койку. В следующее мгновение дверь с грохотом захлопнулась, оставив его наедине с Эбботтом.
Так, не говоря ни слова, Клейн просидел на койке всю ночь, игнорируя бессовестные вопли и издевки из соседних камер. Он просто сидел и молчал, привыкая к вони и пытаясь найти в себе хоть чуточку уверенности, на которую мог бы опереться и Эбботт. Ближе к утру Клейн незаметно для себя задремал; проснувшись к первой перекличке, он обнаружил, что его голова лежит на плече гиганта, а чудовищная лапища Эбботта поддерживает его за талию.
В тот же день Эбботт безо всяких понуканий и уговоров последовал за Клейном в карцер и согласился на курс лечения, который тот для него рекомендовал. Вообще-то, доктор не пришел в восторг от идеи запереть больного человека в каменный мешок и посадить его на сильнодействующие транквилизаторы. Но все же ему разрешили четырежды в день навещать Эбботта, никто при этом не был покалечен, и гигант начал потихоньку отходить. Сейчас ему два раза в неделю вводили внутримышечно медленно действующие фенотиазины, немного ослаблявшие такие симптомы его заболевания, как, например, ощущение пластмассы, закачанной в лицевую мускулатуру и мешавшей говорить и улыбаться.
Эбботт уже никогда не смог бы вернуться к нормальной жизни, но после этого инцидента ему хотя бы обеспечили сносное существование в тюрьме. Деннис Терри предоставил ему работу на очистных сооружениях, на которую все равно никто больше не претендовал, а в тех случаях, когда на Генри опять накатывало, под рукой был Рей Клейн, который препровождал гиганта в карцер, что не вызывало со стороны Эбботта никаких возражений. Правда, однажды Эбботт попал в карцер в относительно нормальном состоянии: это случилось несколько позднее, когда Клейну пришлось пережить еще один факт своей биографии в „Зеленой Речке“…
Майрон Пинкли был безмозглым, самовлюбленным социопатом двадцати одного года от роду, с мясистыми плечами и заостренной, как пуля, головой. В свое время он, предаваясь гнусным любовным утехам со своей девицей в национальном
И вот как-то в субботу, вскоре после истории с Эбботтом, Майрон Пинкли спер в столовой десерт Клейна — лимонное желе.
Клейн почувствовал, как под взглядом десятков устремленных на него глаз его внутренности превращаются в расплавленный камень. Сам по себе крошечный квадратик вонючего бутылочно-зеленого желе, впихнутый Майроном Пинкли в пасть, не представлял ценности не то что для человека, но и для собаки; но в данной ситуации этот желатиновый кирпичик олицетворял достоинство, уважение и силу. Клейн пробыл в „Зеленой Речке“ достаточно долго, чтобы усвоить абсолютно чуждую ему систему ценностей этого мирка. Попытка остановить Пинкли повлекла за собой драку со всеми вытекающими отсюда последствиями. Никчемность кусочка желе была так очевидна в сравнении с ценой его возвращения, что Клейн так и не решился что-либо предпринять. Он просто сидел на месте, наливаясь кровью и стараясь удержать контроль над своим мочевым пузырем, пока Пинкли обсасывал пальцы и, ухмыляясь, шел прочь, выкатив грудь, как индюк. Клейн провел остаток дня в мучительных размышлениях; советы окружающих сводились к тому, что если он спустит это Майрону с рук, то может считать себя „опущенным“. Вечером того же дня Пинкли отобрал у Клейна его порцию шоколадного пудинга. Но на этот раз за соседним столиком сидел Генри Эбботт.
Встав из-за стола, гигант схватил Пинкли за руку; тот двинул Эбботта по лицу. Генри даже не дрогнул: он просто продолжал сжимать руку Майрона. Уже спустя несколько секунд лицо Пинкли исказилось от невыносимой боли. Он попробовал было вцепиться пальцами свободной руки в глаза Эбботта, но тот сжал руку посильнее, и хулиган с воплями упал на колени. Сначала трое, затем четверо и, наконец, пятеро охранников пытались заставить Эбботта разжать руку: они угрожали, отвешивали пинки и лупили гиганта по голове дубинками — все тщетно. Когда Эбботта понесли в карцер, верещавший Пинкли потащился за ним по полу, как непослушный плюшевый мишка. Три часа спустя Эбботт все еще не разжал руки, и ему вкатили внутривенно сперва двадцать, затем семьдесят, а затем сто восемьдесят кубиков валиума.
Пинкли лишился большого и указательного пальцев правой руки, что немногим лучше потери всей правой кисти. Кроме того, он утратил и остатки своей репутации. По тюрьме разнесся слух, что он вырезал имя Эбботта на рукоятке своего „перышка“ и ждет только выхода великана из карцера, чтобы его пришить. Все сходились на том, что для Пинкли Эбботт представляет слишком простого противника и Клейн должен что-нибудь предпринять.
Когда доктор осознал необходимость действия, решение пришло почти сразу же. Все, что Клейн делал до сих пор, сопровождалось глубоко укоренившимися в его сознании страхом и беспомощностью. Шел ли он в душ, мочился ли в туалете, качался ли в спортзале, разговаривал ли с охранником или, наоборот, не говорил с ним, выбирал ли столик в жевальне, решал ли, с кем надо здороваться, а с кем нет, — каждое действие, каким бы незначительным на первый взгляд оно ни казалось, сопровождалось мучительными раздумьями на тему: как бы чего не вышло. Можно ли разговаривать с латиносами, позволительно ли не ненавидеть негров, можно ли болеть за Мадди Уотерса, а не Уилли Нельсона безнаказанно? Или все не так уж страшно? Наверняка не скажешь. Эти самые неуверенность и страх подпитывались смесью слухов, воображения и грубой реальности. Так что решиться на что-то на свой страх и риск оказалось даже приятно. У парня в столярке Клейн купил пятнадцатисантиметровый гвоздь, а у уборщика-кубинца — обломок рукоятки от метлы. Затем вбил гвоздь в обломок, получилось некоторое подобие штопора. После этого Клейн отыскал опустившегося до унизительной работы по очистке подносов Пинкли на задворках кухни и аккуратно пробил гвоздем его голову точно позади височной кости.