Бунт в "Зеленой Речке"

Уиллокс Тим

Часть I. Бунт

Глава 1

За час до первого развода и первой переклички, время которых наступило в 7.00, доктор Рей Клейн открыл глаза, думая об океанских чайках, парящих высоко в небе над внешними стенами тюрьмы. Вернее, он их себе вообразил. Вполне вероятно, что чайки сюда не залетали. Если бы он, Клейн, был чайкой, он облетал бы эту убогую серую дыру за тридевять земель, предпочтя ей любую другую кучу мусора. Впрочем, даже самую шумную и крикливую во всем Восточном Техасе стаю стервятников Рей Клейн все равно не смог бы расслышать за постоянным бормотанием пятисот шестидесяти с чем-то заключенных, которые метались, храпели и стонали на своих узких койках.

Клейн моргнул и обозвал себя кретином.

Птицы, свободно парящие в бескрайнем небе, — не самый подходящий образ для заключенного,

поскольку не вносит ни малейшего успокоения в его душу. И все-таки Клейн думал о чайках — отчасти оттого, что был упрям как осел, а отчасти из-за своей дурной привычки делать именно то, что заключенному делать не пристало. Этим он походил на своих соседей по тюрьме. Но, в отличие от них, сегодня у Рея Клейна была более веская причина мысленно представлять себе птиц, кружащих на фоне воображаемого восхода: после трех весьма суровых лет в этих стенах у доктора появился шанс — правда, довольно зыбкий, — что здешние ублюдки-начальники выпустят его наконец на свободу. Клейн решительно вышвырнул птиц из головы и перебросил ноги через край койки.

Каменные плиты пола под его босыми ногами были плотными и прохладными. Доктор уперся в плиты пальцами ног, затем в тусклом зеленом сиянии ночника наклонился, доставая обеими ладонями пол, разгоняя застоявшуюся кровь и разминая подколенные сухожилия и мышцы спины. Он вовсе не горел желанием подниматься ни свет ни заря и делать растяжку. Вообще-то он терпеть этого не мог и предпочел бы провести еще один час в забвении, сонно бредя по закоулкам своего сознания, полностью вмещавшего огромную вселенную, исключая разве что присущую ей жестокость. Тем не менее он провел следующие десять минут, терзая свое тело довольно болезненными упражнениями на растяжку, подбадривая себя заученными когда-то словами Уильяма Джеймса:

„…постоянно придерживаться аскетических принципов и проявлять мужество даже в самых незначительных ситуациях, совершать каждый день деяния, для которых нет причин иных, чем твое нежелание это делать, — все для того, чтобы по приближении часа испытаний ты не встретил его изнеженным и слабым…“

Покончив с растяжкой, Рей Клейн опустился на колени, усевшись на пятки и положив ладони на бедра. Даже после трех лет тюрьмы эта часть тренировки заставляла его ощутить себя почти хладнокровным. Вообще-то он не считал себя таковым, так что при редких оказиях позволял себе насладиться этим чувством. Доктор прикрыл глаза и резко втянул воздух через нос.

В это время в блоке „D“ было относительно тихо, и Клейн, следуя заветам Джеймса, обзавелся привычкой вставать за час до подъема, притворяясь перед самим собой, будто этот час принадлежит ему, и только ему. Он начинал с „моксо“ — концентрации дыхания, очищавшей мысли, а затем переходил к собственно тренировке до тех пор, пока удар гонга не возвращал все население блока к тупому бодрствованию, сходившему в „Зеленой Речке“ за человеческое существование.

Камера Клейна на втором ярусе была размером два на два метра семьдесят сантиметров. Доктор выполнял все приемы каратэ — удары ногами и руками, блоки и развороты — в замедленном движении, заставляя мускулы наливаться упругой силой от максимального напряжения. Такая тренировка требовала концентрации силы и чувства равновесия, и, хотя этими качествами Клейн от природы был одарен не особенно щедро, за три года он научился тренироваться в относительном молчании, не задыхаясь и не отбивая пальцы ног. Сегодня он проходил ката „гоюшино се“.

Утренний ритуал помогал доктору очистить кровь от озлобления, которое щедро подкачивало тюремную жизнь. Он нейтрализовывал яд и придавал Клейну силу и спокойствие, чувство отрешенности от остальных заключенных; короче говоря, помогал поддерживать в надежном состоянии металл и лед, которыми Рей надежно сковал свою душу.

Подобное архитектурное начинание давно уже доказало свою необходимость. В „Речке“ душа была ненужным и опасным дополнением, этакой персональной камерой пыток, которой обзаводились только мазохисты и законченные дураки. В свое время Клейн успел побывать и тем, и другим, но с тех пор здорово поумнел. Суровая дисциплина и самоотрицание дались ему, в отличие от большинства других, на удивление легко, поскольку к этому его приучила профессия. Он и без того провел большую часть своей жизни, обворовывая самого себя. Он обворовывал себя, когда был ординатором, врачом, а затем главным врачом. Он укрепил свое сердце против самого себя, приспособился к бесконечным дежурствам, к постоянному и невыносимому недосыпанию, к четырнадцати- и двадцатичетырехчасовым сменам на протяжении долгих лет, к напряжению и опасению совершить ошибку и убить или покалечить пациента; к кошмарному зрелищу изувеченных тел и обнаженному горю обездоленных.

Он свыкся с необходимостью порой говорить людям о приближении неминуемой смерти и сообщать безутешным матерям о смерти их детей; он приобрел иммунитет против боли, которую врач причинял себе, и боли, которую он причинял другим… Иглы, скальпели, ампутации, наркотики… Пройдя, подобно своим коллегам, через эти испытания, Клейн закалил себя. Так что, когда на него обрушилась беда и он попал в „Зеленую Речку“, все, что от него потребовалось, — добавить к сковавшей его сердце стали немного льда.

На воле Клейн был хирургом-ортопедом.

Здесь он считался насильником, отбывающим свой срок.

А сегодня он может снова стать свободным человеком.

И если это случится, ему опять придется закалять свою душу на пороге грядущего такого же бесформенного и неумолимого, как окружавшие его гранитные стены камеры.

Клейн развернулся на узком пятачке и выполнил комбинацию „боковой — локтем в лицо — захват за горло — перегиб через спину“, ориентируясь на воображаемого противника, стоявшего непосредственно перед стальными прутьями двери. Клейн сдавил несуществующую шею, представляя себе искаженное лицо и обмякшее тело врага. Ты — воин „шотокан“, сказал себе Рей, ты ни на что не надеешься, ни в чем не нуждаешься; ты — свободен… За том он усмехнулся и вытер пот, заливавший глаза.

Клейн изучал каратэ еще в колледже, и эти занятия, как ничто другое, поддерживали его во время обучения медицине. Поначалу, возобновив свои утренние тренировки здесь, в „Речке“, он чувствовал себя глуповато, так и эдак вытанцовывая в своей камере. Соседи по обе стороны ломали головы, пытаясь объяснить себе происхождение негромких фыркающих звуков, доносившихся из камеры Клейна. Его обвиняли в мастурбации, заталкивании разных предметов в собственное анальное отверстие, самокатетеризации насухую и прочих опасных и непонятных извращениях. Со временем признание в том, что он, Клейн, посвящает свое утреннее время каратэ, стало казаться даже более постыдным, чем занятия онанизмом, не говоря уже о том, что подобное заявление могло повлечь за собой пару ударов ножом, и Рей забросил тренировки. Но позже он убедил себя, что исключительно с целью выживания ему необходимо оставить для себя что-то личное, а каратэ — как бы глупо это ни выглядело со стороны — ничем не хуже остального. Так что Клейн возобновил свои утренние упражнения, а незадолго до того, как шуточки в его адрес стали приобретать все более явный оттенок угрозы, Майрон Пинкли спер десерт Клейна — лимонное желе — прямо в общей столовой.

Полученное Пинкли некоторое время спустя повреждение мозга признали неизлечимым, и тот, будто родившись вновь, присоединился к местному отделению Армии Иисуса. Единственным человеком, пролившим слезы над последствиями этого инцидента, была мать Майрона, рыдавшая от счастья при виде духовного перерождения сына. А соседи Клейна враз перестали интересоваться его ежеутренними занятиями в камере, потому что до них мгновенно дошло, что это не их собачье дело.

Звон гонга и выкрики кислорожих охранников ознаменовали окончание тренировки Клейна. Насквозь мокрый от пота, доктор встал у двери своей камеры, вытирая лицо грязной рубашкой. Каждый день производилось шесть разводов по камерам и столько же перекличек, причем первая начиналась сразу по включении света. Весь блок одновременно просыпался в какофонии кашля, отхаркиваний, матерщины и громких жалоб на соседей по камере, которые портили воздух, наперебой пуская ветры. Затем к этим звукам добавлялся рев радиоприемников и кассетников, перемежаемый традиционно игнорируемыми приказами охранников выключить эту чертову музыку. Наконец, подходила очередь собственно переклички — монотонный литании, повторявшейся шесть раз в день.

За решеткой камеры Клейна появился вертухай — кубинец по фамилии Сандоваль.

— Клейн, номер восемьдесят восемь тысяч четыреста девять! — отрапортовал Клейн, назвав, как и все остальные, свое имя и номер.

Сандоваль молча кивнул, сверился со списком и двинулся дальше.

Клейн двинулся в глубь камеры, шлепая подошвами босых ног по забрызганному потом камню, отдернул отгораживающее парашу одеяло и помочился. Камера изначально была рассчитана на одного человека, и с тех пор, как Клейн накопил достаточно средств, он жил здесь один, хотя в большинстве одиночек жили по два, а в камерах, рассчитанных на двоих, — по четыре человека. Платить здесь приходилось за все, а жилая площадь стоила весьма недешево. Правда, частная медицинская практика в тюрьме давала Рею достаточно средств, чтобы позволить себе подобную роскошь. Как и в любом другом уголке мира, люди здесь делились на богатых и бедных, и, как и везде, возможность покупатъ квалифицированную медицинскую помощь являлась свидетельством высокого социального статуса.