Бунтарь. Мамура
Шрифт:
Подув на промороженное оконце, Борис Алексеевич выглянул на улицу:
– Скачет! – крикнул он вдруг и бросился в сени.
– Кто скачет? – встревожился царь и побежал за Голицыным.
Усыпанный с головы до пят снегом, приезжий ввалился в терем.
То был Яков Виллимович Брюс [112] , служивший прапорщиком в войсках Василия Васильевича.
Пётр, питавший слабость ко всем офицерам-иноземцам, сам помог гостю снять медвежью шубу, притащил
112
Брюс Яков Вилимович (1670 – 1735) – военачальник (при Полтаве командовал артиллерией), генерал-фельдмаршал с 1721 г ., граф с 1721 г ., сенатор, президент Берг – и Мануфактур-коллегий. Географ, астроном.
– А я и не ведал, что к тебе Яков Виллимович жалует. – с укоризной поглядел царь на Бориса Алексеевича.
Голицын нахмурился.
– И рад бы сказать тебе, да государыни Евдокии Фёдоровны устрашился. Не люб ей дух иноземный.
Он подчеркнул последние слова с расчётом уязвить Петра, напомнить ему зависимость его от жены. И не ошибся. Государь вскочил как ошпаренный.
– Кто тут хозяин и царь?! Я иль царица?!
Все находившиеся в терему низко поклонились, касаясь рукою пола.
– Кому же, как не тебе, государь, быть тут хозяином!
– То-то же! – сверляще пропустил сквозь зубы Пётр и, кивком приглашая ближних сесть, повернулся к Брюсу – Сказывай и не робей. То не на тебя я сердцем восстал… – Он обвёл всех смягчившимся уже взглядом. – И не на вас. То я железами маненько тряхнул.
Медленно, обдумывая и взвешивая каждое слово, Брюс рассказал, как русские рати подошли к Перекопу.
– А окончился бы второй поход победой, – вздохнул он после короткого молчания, – кабы не приказ Василия Васильевича отступить.
Голицын ехидно усмехнулся.
– Хоть Василий и приходится мне братом сродным, а не могу утаить, гораздо охоч он до мшела!
Лицо Якова Виллимовича зарделось.
– Доподлинно так. По всем полкам бежит слух, приказ-де нежданный тот об отступлении златом купил Селим-Гирей у князя Голицына.
Нарышкинские языки быстро распространили по Москве вести, привезённые Брюсом.
Пустынные зимние улицы ожили. Там и здесь собирались возбуждённые кучки людей. Невесть откуда чёрными стаями воронья слетелись монахи и раскольничьи проповедники.
Дозорные стрельцы и рейтары ни силой, ни окриком не разгоняли толпу.
Из монастыря, с крестом в руке, спешил Сильвестр Медведев.
В Троице, что в Листах, он, Сильвестр собрал круг. Густо пересыпая речь словами из Писания, сбиваясь часто на виршу, он старался доказать, что отступление Голицына было «предопределено Богом», а не корыстолюбием князя. Какой-то юродивый из лагеря нарышкинцев не утерпел и бросил в Медведева
– Заткнись, лицемер! Не дерзай Бога живаго златым тельцом подменить!
Спор грозил разрешиться кровопролитием Но в самую последнюю минуту толпа шарахнулась неожиданно в разные стороны, потрясённая внезапным пушечным залпом.
To Шакловитый с большим отрядом солдат, дьяков и думных дворян оцепил улицу.
– На сей раз выпалил через ваши мятежные головы, – крикнул он в толпу, – для острастки! А не сгинете, покель я счёт до трёх держать буду, – всех изничтожу!
Однако людишки, заметив, что стрельцы сочувствуют им, а не Федору Леонтьевичу, снова сомкнулись.
– Братья! Не выдавай! – взмахнул бердышом стрелецкий пятидесятник и первый бросился на дружину…
Вечером, преисполненный горделивого чувства усмирителя мятежа, Шакловитый явился к царевне. Привирая и превознося свои воинские доблести, он рассказывал, как ловко удалось ему перехитрить стрельцов и расстрелять «воров».
Нетерпеливо выслушав дьяка, Софья гневно набросилась на него:
– Что ж ты наделал? Да ведь из-за нынешней потехи твоей и последние отрекутся от нас стрельцы!
Кошачьи глаза Федора Леонтьевича вызывающе уставились на царевну.
– Не то погибель, что стрельцы от тебя отшатнутся. И так не особливо верны они нам. Погибель же то, что из-за корыстолюбия князя Василия вся Русия от тебя отшатнётся да к Нарышкиным перекинется.
Заметив, что царевна растерялась от его слов, он нагло расхохотался.
– Сам того не разумея, из-за жадности к злату предал тебя Василий Васильевич! Выдь-ко на улицу: всякая тварь величит ныне Нарышкиных! Был бы-де един Пётр на столе, и рати не затевал бы! То все Милославских затеи!
Софья с неожиданной властностью указала Федору Леонтьевичу на дверь.
– Вон!
Дьяк сразу оборвался, стал как бы меньше, незаметней.
– Вон! – топнула ещё раз царевна ногой и, рухнув на диван, воюще заголосила.
Её сестры со страхом прислушивались к крику, допытывались тщетно у ворвавшегося к ним Шакловитого причины гнева царевны, поочерёдно заходили в светлицу, но не смели подступиться к правительнице. Только дурка-горбунья безбоязненно прыгнула вдруг на диван и пронзительно закукарекала.
Софья чуть приподняла голову и, прицелившись, каблучком сапожка пнула в зубы горбунью. Это немного её успокоило. Она встала, вытолкнула в сени корчившуюся на полу от страшной боли дурку и тяжело опустилась на кресло перед столом.
– Васенька! – сердечно прошептала она. – Светик мой, Васенька!..
Голос её задрожал, и часто-часто забилось сердце. Мясистые губы собрались влажным комочком, раздутые ноздри с присвистом втянули воздух.
Желание увидеть князя, сделать что-либо приятное для него было так велико, что Софья торопливо достала бумагу и принялась за письмо: