Бунтари и бродяги
Шрифт:
Он не был ранен, хотя получил контузию, и поэтому, как часто случается после окончания войны, ему не стали выплачивать пенсию. Однако мысль о несправедливости ни разу не пришла ему на ум. Однако теперь он уже ни о чем не беспокоился: навалившиеся годы сломили его, и благодаря этому он стал относиться к своей жизни с безразличным спокойствием. Когда началась следующая мировая война, он вел вполне беззаботное существование. Да, он провел в тюрьме не один день, и не раз платил штраф за то, что у него не было при себе удостоверения личности или продовольственных карточек, которые он запросто отдавал с легким сердцем какому-нибудь дезертиру, но и это не выводило его из равнодушной подавленности. По ночам в его памяти всплывали кошмарные, нелепые картины артиллерийского огня и рвущихся бомб, — в то время, как он неподвижным, невидящим
Он отправил в рот последний кусочек гренка с помидором, и, допивая чай, почувствовал на губах чаинки. Закончив жевать, он закурил сигарету и еще раз оглядел людей, сидящих вокруг него. Пробило уже одиннадцать часов, и кафе потихоньку пустело: в нем осталось не больше двенадцати человек. До его слуха доносились разговоры за соседними столиками, и он понимал, что за этим столом говорят о породах лошадей, а за тем — о войне, однако эти слова проходили как бы мимо его сознания. Он все так же довольно и спокойно, отсутствующим взглядом продолжал смотреть на пустые столики, которые образовывали в комнате определенный узор. Ему совершенно нечего было делать до двух часов дня, поэтому он был не прочь провести в этом кафе остаток времени. Однако ему внезапно показалось не совсем прилично сидеть за столиком столько времени без еды, и поэтому он направился к прилавку за чаем и пирожными.
Пока его обслуживали, в кафе зашли две маленькие девочки. Одна отправилась выбирать место, а вторая, которая, очевидно, была старшей, пошла к прилавку. Когда он вернулся за свой столик, то увидел, что за ним сидит младшая из девочек. Он смутился и застеснялся, но несмотря на это сел на свое место, чтобы выпить чай, и разрезал пирожное на четыре части. Девочка подняла на него глаза и продолжала смотреть не отрываясь до тех пор, пока старшая не принесла две чашки несвежего чая — настоящие опивки.
Девочки пили чай и разговаривали, совершенно не замечая присутствия Эрнста, который, между тем, чувствовал, как его постепенно захватывает их естественное детское оживление. Время от времени он украдкой поглядывал на них, и ему казалось, что он им мешает, хотя он смотрел на них по-доброму, а его глаза улыбались. Старшая из девочек, лет двенадцати, была одета в коричневый плащ, который был для нее велик. Почти все время она весело щебетала и смеялась, но Эрнст заметил, что она выглядит слишком бледной, а ее большие, широко распахнутые глаза, показавшиеся ему такими красивыми, лихорадочно блестят от возбуждения, как бывает у детей, живущих в бедности и не ожидающих ласкового обращения. Младшая не была такой оживленной: она только коротко отвечала на вопросы, которые задавала ей сестра. Она быстро выпила свой чай и теперь грела руки о пустую чашку, так и не поставив ее обратно на стол. Старшая тоже сжимала свою чашку в худеньких, покрасневших от холода пальцах и пила из нее маленькими глотками. Постепенно разговор двух девочек затих и они продолжали сидеть молча. С улицы доносились звуки проезжающих мимо машин, а брюнетка-посудомойка гремела чашками и тарелками, спеша перемыть посуду до обеденного перерыва, когда в кафе нахлынут толпы людей.
Эрнст подсчитывал в уме, сколько ярдов кожзаменителя ему придется израсходовать, чтобы выполнить сегодняшний заказ, но когда младшая из сестер заговорила, он невольно стал вслушиваться в болтовню своих соседок.
«Альма, у тебя же есть еще деньги, купи мне пирожное.»
«У меня нет денег», — раздраженно ответила старшая.
«Нет есть, и я хочу пирожное.»
Та приняла строгий вид, даже, пожалуй, злой. «Тебе может хотеться сколько влезет, но у меня только два пенса.»
«Этого хватит на пирожное, — настойчиво повторила младшая, не выпуская из рук теплую чашку. — Нам не нужен автобус, мы пойдем домой пешком».
«Нет, мы поедем на автобусе: может начаться дождь».
«Пожалуйста!»
«Мне тоже хочется пирожного, но я не собираюсь добираться домой пешком», — ответила старшая тоном, не терпящим возражений, чтобы положить конец этому спору. Младшая уступила, ничего не сказав в ответ, и стала безучастно смотреть прямо перед собой.
Эрнст все доел и допил, достал сигарету, чиркнул спичкой о железную ножку стола, глубоко затянулся и выдохнул табачный дым через рот. И в этот момент его захлестнуло щемящее чувство одиночества, такое сильное, что он, наверное, не смог бы даже расплакаться. Обе девочки все так же сидели напротив него, и все так же спорили, что лучше сделать: купить пирожное или добираться домой на автобусе.
«Становится прохладно, — заметила старшая, — пойдем домой.»
— «Нет, я не хочу», — ответила младшая, но ее слова уже не звучали так убежденно, как прежде. Звук их голосков еще раз напомнил Эрнсту, насколько он одинок: каждое их слово заставляло его все сильнее ощущать собственную заброшенность, отчего он как никогда остро почувствовал всю безрадостность и пустоту своего существования.
Время тянулось медленно, минутная стрелка часов как будто застряла на месте. Девочки смотрели друг на друга и не замечали его; он снова стал думать о своей жизни, об окружающей его пустоте, и о том, чем заполнить ему все эти дни, которые проходят перед ним, как детали на сломанной конвейерной ленте. Он попытался вспомнить какое-нибудь событие из своей жизни и с ужасом обнаружил тридцатилетнюю пустоту. Его прошлое было как бы затянуто серой дымкой, а впереди все застилал густой туман, за которым, впрочем, ничего не существовало. Ему внезапно захотелось уйти из кафе и поискать такое занятие, которое могло бы оставить какой-то след в его жизни, как-то обозначить уходящие дни, но у него не было силы воли сдвинуться с места. Он услышал свой внутренний голос, который уговаривал его бросить эту бессмысленную затею. Вдруг он заметил, что младшая из девочек плачет, вытирая мокрые от слез глаза руками.
«Что случилось?» — спросил он ласково, наклонившись к ней через стол.
За нее строгим голосом ответила старшая сестра: «Ничего. Она просто капризничает».
«Но ведь она из-за чего-то плачет. Что же все-таки произошло?»
Эрнст все настаивал, спокойно и ласково, еще ближе наклонившись к ней. «Ответь мне, что стряслось?» И тут ему удалось кое-что вспомнить. Недавно услышанные им слова стали медленно оживать в его памяти, которая с трудом отделяла воображаемое от реальных событий, поэтому для Эрнста было не так-то просто восстановить у себя в голове разговор девочек.
«Я принесу вам что-нибудь поесть, — осмелился он предложить. — Можно?»
Младшая убрала от глаз сжатые в кулачки руки и посмотрела на него. Между тем старшая, бросив на него сердитый взгляд, быстро ответила: «Нам ничего не надо. Мы уже уходим.»
«Нет, не уходите, — воскликнул он. — Подождите минутку, я вам что-нибудь принесу». Он встал и пошел к прилавку, а девочки, перешептываясь, остались сидеть за столом.
Он вернулся с блюдом пирожных и двумя чашками хорошего чаю, поставил их на стол перед девочками, которые молча смотрели на все это. Младшая теперь недоверчиво улыбалась. Ее большие глаза светились от радости, а сама она внимательно следила за каждым его движением. Старшая, хотя и не была настроена так же дружелюбно, тоже постепенно прониклась доверием к нему, к его ласковым словам и добродушному выражению лица. Он был совершенно увлечен этим добрым делом и одновременно внутренней борьбой со своим одиночеством, — но теперь оно представлялось ему кошмаром, который был уже в прошлом.
Обе девочки с восторгом поглощали пирожные, запивая их чаем. Они то и дело переглядывались друг с дружкой, а затем поднимали глаза на Эрнста, который сидел рядом и курил сигарету. Кафе уже почти совсем опустело, а те немногие посетители, которые еще оставались, были или полностью заняты собой, или торопились управиться с едой и уйти, поэтому никто не обратил внимание на маленькую компанию в углу. Теперь, когда девочки смотрели на Эрнста более дружелюбно, он решил поговорить с ними.
«Вы ходите в школу?» — спросил он.