Бурелом. Книга третья

Булич Вера Сергеевна

Суровая зима. 1939–1940

Inter arma silent musae

I.«Не называя даже словом…»

Не называя даже словом, Но помня, что идет она, Что жизнь едва защищена Случайным и неверным кровом… Предчувствуя, как рухнут стены Непрочных городских квартир, Как, искаженный, дрогнет мир От налетевшей перемены — Пересмотреть, пересчитать Все призрачное достоянье, На письменном столе прибрать, Крестом перечеркнув названье, Закрыть ненужную тетрадь. Теперь изнемогай от груза, Терпи, душа, глуха, темна… Пока

не кончится война, Обречена молчанью муза.

II.«В убежища, подвалы, склепы, щели…»

В убежища, подвалы, склепы, щели Загнали жизнь, подсводы крепких стен Чтоб слушать гул орудий, вой шрапнели И дикие стенания сирен. Запуганным ребенком бродит Муза, Лепечет встречным что-то про свое… Но нищая сиротка всем обуза не до того теперь, не до нее. Играть в солдатики любили дети, У взрослых же игра совсем не та. Все нежное, все светлое на свете, заволокла густая темнота. И в грохоте, захлебываясь дымом, Все глубже уходя в глухую тьму, Кто вспомнит о видении незримом, О голосе, неслышном никому!

III. «Cирены — исступленные кликуши…»

Cирены — исступленные кликуши — Опять вещают городу беду. Дрожащие испуганные души Теснятся под землею, как в аду. И Муза просит жалобно отсрочки, Еще дыхания, еще пути, Чтобы колеблемые бурей строчки, Не разроняв, сложить и донести. К чему, к чему! Судьбою безымянной, Солдатскою судьбой награждены, Мы все равно в пучине ураганной Изчезнуть без следа обречены.

IV.«Присядем, Муза, у огня…»

Присядем, Муза, у огня, У жаркой деревенской печки. Не для тебя, не для меня Горят рождественские свечки. Из милости в чужом углу Мы приютились втихомолку. Ты смотришь в печку, на золу, Я вспоминаю нашу елку. …Мой дом покинутый далек, В нем тьма ютится нежилая. Взойду ли снова на порог, Родные тени обнимая? Нет, все сметет, сожжет война… А ты молчишь, устав с дороги. По радио плывет волна Скрипичной праздничной тревоги. Как потонувшей жизни зов, Как голос из другого мира — Над мертвым холодом снегов Звенит нетронутая лира. Звенит над нашей нищетой, Над нашею судьбой суровой… А ты молчишь. И голос твой Едва ли я услышу снова.

V.«Сорок градусов мороза…»

Сорок градусов мороза, Солнца тусклый красный свет. В небе длится бомбовоза Серебристый узкий след Тело словно невесомо, Льдинки стынут на глазах. Далеко с тобой от дома Мы затеряны в снегах. Вновь летит стальная стая, Нарастает грозный гул. Елок чаща снеговая Даст нам временный приют. Муза чуть повеселела: Пламень солнца так хорош! Но пронизывает тело Ледяной истомой дрожь. Будет. Муза, вечер снова, Будет печки пышный жар, От кофейника большого Лиловатый теплый пар. И в синеющем квадрате, Сквозь причудливые льды Мы увидим на закате Две огромные звезды. От заката огневого Заалеет снежный наст… Будет, Муза, вечер снова, Если Бог нам вечер даст.

VI.«Все небо в огненных всполохах…»

Все небо в огненных всполохах, Все тучи багрянцем горят. Под елями в снежных дохах Малиновый стынет закат. Тяжелою, дымной, кровавой От фронта восходит луна Жестокой военною славой И муками отягчена. И знаменем над зарею — Двух рядом стоящих планет Сверкает двойною игрою Апокалиптический свет. А ночью сияющим снегом И россыпью звездной полна Стоит над детским ночлегом Полярная тишина. Как нежен ангельски-белый Деревьев узор кружевной В саду на земле опустелой В снегу под морозной луной. Мне больно, Муза, от этой Беспомощной чистоты, Мне страшно от яркого света Пророческой красоты. Что значит она — мы не знаем, Но сердце ранит она. Как миру казаться раем, Когда на земле война. 1939–1941

Будни

Ни прошлого, ни будущего нет. Текущий день. Обычная работа. В окне высоком зимний скудный свет И время падает, как снег, бес счета. Бежит, бежит печатная строка Под мерное стучанье молоточка. А в отдалении плывут века Над убегающей в пространство строчкой. Машинки пишущей привычный стук И ритм высот для слуха недоступный — Все замкнуто в один чудесный круг, В котором миг и вечность совокупны. 1940

Синий день

День вылуплялся из тумана, Огромный, влажно-голубой, Сияя синью океана Над облачною скорлупой. Какая странная свобода! Одно сияющее дно Наполненного светом свода В моих глазах отражено. Мой синий день, мой день бездомный, Как сберегу, как затаю От жизни трудной, жизни темной Живую синеву твою! Сейчас небесно-необъятный, Во всей начальной полноте, Ты расточишься безвозвратно, Ты раздробишься в суете. Еще останется дыханье, Воды вечерней грусть и дрожь. А ты во мглу воспоминанья Виденьем тусклым уплывешь. 1941

В темных окнах

В темных окнах шум неугомонный Тянет в лиственную глубину В теплой тьме за кровлею балконной Ветка клена трогает луну. В зарослях сирени — дрожь и вздохи, Бьется сердце каждого листа. В ветренном ночном переполохе Снег летит с жасминного куста. Много раз бывала ночь такая С летнею усадебной луной. Сада темного душа ночная Изливалась музыкой глухой. И осталось в памяти виденье: Лампой комната освещена, Душный ветер, шелест и смятенье Из отворенного в ночь окна. 1939

В запущенном саду

Там зяблики в запущенном саду Запели солнечными голосами. Приникла птица к теплому гнезду И смотрит восхищенными глазами. На зелень глянцевую ветвей, На трав дремучих пышные метелки, А под сосной перенося иголки, Стотысячный хлопочет муравей. И жизнь кипит под солнцем горяча… Лишь иногда. тая заботу, Присядет птица быстрая с налету На обгорелой груде кирпича. И в памяти ее коротким сном Мелькнет в зелено-солнечном тумане Виденье смутное: был раньше дом На этой выжженной до тла поляне. 1942