Бурлаки
Шрифт:
— Ишь, растопырился на дороге! Стань в сторону или проходи на пароход.
Толпа подхватила меня и по узким мосткам протолкнула на пароход.
Я занял место в четвертом классе. После отвала по палубе прошел матрос и прокричал:
— Господа пассажиры! Кто не имеет билетов, пожалуйте за билетами!
Я купил билет до Перми.
На открытой корме до костей пронизывает холодный ветер. Иногда из облаков сыплется и стучит по обносам крупная, как горох, снежная крупа.
На луговом берегу сиротливо стоят голые черемухи. На приплеске лента желтых листьев, которые где-то в
Холодно, но с палубы я не ухожу. Хочется досыта наглядеться на родную Каму последний раз в эту навигацию.
Вспомнилось время, когда с бурлацкой котомкой за плечами я первый раз уходил на Каму. Как не хотелось тогда расставаться с поселком на увале! Но вот ушел и привык к бурлацкой жизни. Теперь с Камы уходить не хочется.
Надоедливо стучит паровая машина. Из трубы вместе с дымом вылетают искры и гаснут за кормой.
Я стоял на ветру до тех пор, пока берега Верхокамья не скрылись в вечернем тумане.
Грязно осенью в Перми. Ветхие дощатые тротуары прогибались под ногами и брызгались мутной жижей. Во многих местах прохожие переходили через дорогу по дощечкам и кирпичам.
У меня в кармане было рублей двадцать, что я сэкономил в последнюю навигацию. Прежде чем искать работу, решил устроиться куда-нибудь на квартиру. В поисках ее обошел почти весь город. В центре хозяева не давали мне и порога переступить. Подводила моя котомка и бурлацкая одежда. Со мной не разговаривали, а прямо перед носом закрывали двери на крючки.
Наконец в одном месте мне посоветовали:
— Ты на Данилиху иди. Там, слыхать, золоторотцев пускают, а здесь город, а не Данилиха — поганое место.
Я отправился на окраину.
На воротах одного ветхого дома увидел наклейку: «Требуются одинокие квартиранты». Это мне и надо было. Постояв немного у ворот, я по скрипучему крылечку вошел в темные сени и уперся прямо в дверь. Услышал окрик:
— Кто блудит тут?
— Не пустите ли на квартиру?
— Проходи. Милости просим.
Переступив порог, я оказался на кухне. В нос ударил кислый запах сушившихся на печке портянок. Из-за них злыми глазами глядел большой серый кот. На печке, на стенах, оклеенных старыми порыжевшими газетами, шуршали тараканы. У окна сидела толстая старуха в синем косоклиннике, в очках и вязала чулок. У косяка стоял хозяин. Я поздоровался. Старуха уставилась на меня поверх очков и не вымолвила ни слова.
— Марковна, освободи место. Видишь — квартирант, — сказал хозяин.
Старуха встала и со словами «не продешеви, старик» ушла из кухни. Я сел, по приглашению хозяина, на ее место и с любопытством стал рассматривать его самого. Тощий и высокий. Нос багровый, борода тонкая и длинная, как коровий хвост. Волосы на голове острижены «под горшок». Грязная синяя рубаха и жилет. На ногах высокие татарские галоши.
— Из каких будешь? — спросил хозяин.
— На Каме бурлачил, а пока без службы. Скоро поступлю.
— Бурлак? Это хуже… Марковна! Парень говорит — из бурлаков.
Как из бочки, раздался голос хозяйки из соседней комнаты:
— Не бери, старик, греха на душу. Пусть идет с богушком.
Я пообещал платить за месяц вперед и сказал, что дома даже чай пить не буду. Это подействовало. Меня пустили на ночлег за два рубля в месяц.
Хозяин провел меня в большую комнату, заваленную всякой рухлядью. В переднем углу, рядом с божницей, стояли две маховые малярные кисти. В противоположном — деревянная кровать за тиковой занавеской. Пол давно не мыт. Стены, как и на кухне, оклеены газетами. Всюду следы клопов. Маленькие окна с зелеными стеклами еле-еле пропускали уличный свет.
— Здесь тебе и место будет, — сказал хозяин. — Хотя у нас и людно, да пословица говорит: в тесноте, да не в обиде.
Я занял уголок и отправился в город.
У пристани народу, как на ярмарке. На мостках, на песке, у самой воды, около пустых бочек — везде люди. Целые семьи. Матери кормили детей. Пьяные грузчики пили какую-то бурду, закусывали воблой. Бегали и кричали газетчики:
— Есть телеграммы, утренний выпуск, очень интересные!
— Русские казаки взяли в плен Вильгельма!
Сквозь толпу пробирался слепой старик с поводырем. По узкой дощатой дорожке грузчики катали на тачках тюки и переругивались с народом:
— Чего расшеперился на дороге? Двину колесом!..
Люди не обращали внимания на осенний дождь. Сутками жили у пристаней, смеялись, шутили, пели песни, ссорились, дрались, ели и пили, отправляли все свои естественные потребности — все это здесь, на берегу, в ожидании посадки на последний пароход.
По мосткам, где была надпись «Ход для господ пассажиров», я прошел на дебаркадер.
На корме матросы переставляли свайку и ухали «Дубинушку». На борту стоял водолив и распоряжался работой. Я обратился к нему:
— Дела какого на пристани не найдется ли?
— Берись за свайку, если руки чешутся. На чай получишь. Видишь, матросов не хватает. А Кама прибывает каждый день, приходится мостки перебирать, к берегу подводить дебаркадер.
Я проработал на пристани до вечера. Получил восемьдесят копеек и пошел домой.
Проходя через толкучий рынок, неожиданно увидел бывшего чертежника с изыскательской брандвахты Федора Колокольникова. Он стоял за большим фанерным ящиком. На ящике стеклянная банка, в банке фигура черта с хвостом и рогами, с немецкой каской на голове. К банке привязана палочка, а к ней картонка с надписью «В пользу увечных воинов».
Колокольников держал в руках скрипку, наигрывал и пел:
…За ней ходит парничок,Насылает пятачок…— Почтеннейшая публика! Кто желает погадать, судьбу испытать?
В щель в верху банки опускался пятак. Черт нырял на дно банки и выбрасывал наружу пакетик, Гадающий получал его и, улыбаясь, отходил в сторону.
— Деньги ваши будут наши. Тетки Маремьяны, выворачивай карманы! — звал Колокольников, и в банку летели пятаки.
Я тронул его за локоть. Чертежник узнал меня и смутился.