Бурная весна (Преображение России - 10)
Шрифт:
Командира батальона, - обыкновенного пехотного, в достаточной степени старого, потому что взятого из отставки, - увидел Ливенцев здесь, в блиндаже, и тут же представился ему, по неписанным правилам стукнув при этом каблуком о каблук; то же сделал и Обидин.
Однако казак сказал тоном, не допускающим возражений, обращаясь к подполковнику:
– Я думаю, одного из них, который постарше, - в девятую роту, другого в двенадцатую. Завтра же могут от заурядов принять и роты.
– Да, разумеется, что ж... раз оба прапорщики, то, конечно... имеют преимущество по службе, - пробормотал подполковник, улыбаясь
Только после этой неожиданной фразы он выпрямился и назвал свой чин и фамилию:
– Командир батальона, подполковник Капитанов!
– Потом он сделал жест в сторону казака, сказал торжественно: - Моя жена!
– и снова сконфузился. Впрочем, вы ведь уже успели с ней познакомиться, - я это упустил из виду.
Только теперь понял безусость казака Ливенцев и то, почему здесь драпри и ковры и пахнет духами, но когда он поглядел на жену батальонного, то встретил суровый, по-настоящему начальнический взгляд, обращенный, однако, не к нему, а к батальонному. Так только дрессировщик львов глядит на своего обучаемого зверя, которому вздумалось вдруг, хотя бы и на два-три момента, выйти из повиновения и гривастой головой тряхнуть с оттенком упрямства.
Голова подполковника Капитанова, впрочем, меньше всего напоминала львиную: она была гола и глянцевита, что, при небольших ее размерах, создавало впечатление какой-то ее беспомощности. Да и весь с головы до ног подполковник был хиловат, - вот-вот закашляется затяжным заливистым кашлем, так что и не дождешься, когда он кончит, - сбежишь.
В блиндаже было тепло - топилась железная печка. Подполковница сняла папаху и черкеску, - бешмет ее тоже оказался щегольским, а русые волосы подстрижены в кружок, как это принято у донских казаков.
Чайник с водою был уже поставлен на печку до ее прихода и теперь кипел, стуча крышкой. Денщик батальонного подоспел как раз вовремя спуститься в блиндаж, чтобы расставить на столе стаканы и уйти, повесив перед тем на вешалку снятые с прапорщиков шинели, леденцы к чаю и даже печенье достала откуда-то сама подполковница, и тогда началась за столом первая в этом участке для Ливенцева и первая вообще для Обидина беседа на фронте.
– Вы, значит, в штабе полка уже были, и это там вас направили в наш батальон?
– спросил Капитанов, переводя тусклые глаза в дряблых мешках с Ливенцева на Обидина и обратно.
– Нет, мы только что с машины, - с говяжьей машины, - попали к вам... благодаря вот вашей супруге, - сказал Ливенцев.
– Так это вы как же так, позвольте!
– всполошился Капитанов.
– Может быть, вы оба совсем и не в наш батальон, а в четвертый!.. Ведь теперь, знаете что? Теперь ведь четвертые батальоны в полках устраивают и даже... даже еще две роты по пятьсот человек в каждой должны явиться, - это особо, это для укомплектований на случай потерь больших. А ведь в эти роты тоже должны потребоваться офицеры.
– Ну что же, - я прапорщиков оставлю в своем батальоне, а заурядов пусть берут в четвертый или куда там хотят, - решительно сказала дама в казачьем бешмете.
Теперь при свете лампы, которая, кстати, была без колпака, Ливенцев присмотрелся к ней внимательней и нашел, что она не очень молода, - лет тридцати пяти, - и не то чтобы красива: круглое лицо ее было одутловато, а серые глаза едва ли когда-нибудь и в девичестве знали, что такое женская ласковость, мягкость, нежность. Будь она актрисой даже и попадись ей роль, в которой хотя бы на пять минут нужно было бы ей к кому-нибудь приласкаться, она бы ее непременно провалила, - так думал Ливенцев и отказывался понять, какими чарами приворожила она Капитанова в свое время. Впрочем, он охотно допускал, что между ними обошлось без чар.
– Вы сказали нам поразительную новость, господин полковник, - удивленно отозвался между тем на слова Капитанова Обидин.
– Да, да-а! Теперь та-ак!
– очень живо подхватил Капитанов, видимо, довольный, что замечание жены можно обойти стороной.
– Теперь дивизия пехотная будет считаться в двадцать две тысячи человек - вот какая! Почти в два раза больше, чем прежняя была, трехбатальонная.
– Это что же, в видах наступления, что ли?
– спросил Ливенцев. Конечно, на нас ли будут наступать австрийцы, мы ли начнем наступать на них, мы должны быть прочнее.
– Затеи Брусилова!
– презрительно бросила подполковница, разливая чай по стаканам в серебряных подстаканниках.
– Что именно "затеи Брусилова"?
– не понял ее Обидин.
– Все эти четвертые батальоны и какие-то роты там пополнения! небрежно объяснила она.
– Было желание выслужиться, ну, вот и добился своего - теперь главнокомандующим.
– Вам, значит, он не нравится?
– догадался Ливенцев.
– А кому же он нравится?
– быстро и даже сердито спросила она, так что Ливенцев счел за благо, принимая от нее стакан, сказать не то, что он думал:
– Приходилось иногда слышать в дороге, что, может быть, он будет лучше Иванова.
– А чем же был плох Иванов, - что эти болваны вам говорили?
– совсем уже грозно посмотрела на него она.
Хлебнув было прямо из стакана и чуть не обварив язык, Ливенцев не сразу ответил:
– Все обвинения их сводились только к тому, что Иванов будто бы предлагал стоять на месте.
– А как же иначе? Наступать, как тут под шумок готовится сделать Брусилов? Мы наступать не можем!
– решительно заявила подполковница и посмотрела при этом на своего мужа откровенно-яростно, точно он тоже был сторонником наступления, чего и предположить по всему его виду было никак нельзя.
Ливенцев понял подполковницу, как хозяйственную женщину, устроившую себе тут, на Волыни, в деревне Дидичи, вполне сносный "домашний очаг", а к таким "очагам" женщины привыкают, как кошки, и поди-ка попробуй выкинь ее из привычного уклада жизни в рискованное неведомое, - глаза выдерет.
Так думая, Ливенцев заговорил, однако, о другом:
– Что вы - героическая женщина, это для меня несомненно. Женщины в тылу обыкновенно держатся назубок заученного ими правила: наплюй на все и береги свое здоровье. А вы вот - на фронте, куда вам не так легко и просто было попасть, я полагаю. Каждый день вы под обстрелом, и если бы к вам отнеслись, как к царю, который пробыл два часа на линии фронта и получил за это от генерала Иванова георгиевский крест, то и вам могли бы дать, в пример другим, хотя бы медаль на георгиевской ленте.