Бурная весна (Преображение России - 10)
Шрифт:
– Я тоже слышал довольно пакостную историю насчет валенок, - сказал капитан, - будто бы немцы прошлым летом закупили у нас и вывезли через Финляндию огромную партию валенок... Спрашивается, кто же им продал их и кто позволил вывезти?
– Даже и хлеб вывозили через ту же Финляндию сотнями тысяч пудов, добавил интендант, - а у нас теперь большие затруднения с доставкой хлеба на Северный фронт и даже в Петроград.
– Вот видите, - и вы кое-что знаете!
– подхватил это Ливенцев. Спрашивается, с кем же мы воюем? И там ли мы воюем, где следует? И нет ли в этой смене главнокомандующих Юго-западного фронта какого-нибудь далеко рассчитанного
– То есть, какого же именно?
– спросил поручик, отрываясь от своей зловонной трубки.
Ливенцев отмахнул от себя дым рукой и ответил неопределенно:
– "Наружность иногда обманчива бывает"... Это из басни. А иногда делают с виду "как можно лучше", только затем, чтобы вышло как можно хуже.
– Кто же так делает?
– не понял капитан.
– Кто? Да вот именно те, кто ведает высшей политикой, - сказал Ливенцев.
– Те, кто могут безнаказанно рассовать по карманам два миллиарда и оставить фронт без снарядов и пушек; кто производит, тоже безнаказанно, уголовные махинации с кожей для солдатских сапог и тем самым разувает фронт; те самые, кто продает и валенки и хлеб, чтобы у нас не было ни того, ни другого, а у немцев чтобы непременно было; те самые, при ком нельзя даже и заикнуться о том, что у нас в армии подозрительно много генералов немцев, потому что сейчас же они обзовут это "пошлым немцеедством". А Вильгельм тем временем всячески добивается, чтобы Швеция или сама бы выступила против нас, или хотя бы пропустила его войска через свою территорию, потому что в Берлине уже готов план напасть через Финляндию на Петроград, - так сказать, в самый центр мишени направить удар. О том же, чтобы у нас фронт был везде и всюду, куда ни повернись, об этом Вильгельм и его присные позаботились гораздо раньше, конечно, чем начали против нас войну.
– Так что выходит, по-вашему, что это удивительно даже, как мы почти уж два года воюем, а?
– спросил, улыбаясь, поручик.
– Однако все-таки вот воюем.
– Разумеется, воюем, что же больше делать?
– улыбнулся и Ливенцев. Вопрос только в том, во имя чего воюем... Ничто в природе не пропадает, это закон. Не пропадают зря и все наши усилия и жертвы, конечно. Жертвы эти приносятся на алтарь, только какому богу? Поскольку я - человек любознательный, то мне хотелось бы узнать это заранее, а не тогда, когда меня укокошат и когда я, будучи уже бесплотным духом, стану всеведущ.
– Вы разве верите в это?
– удивленно спросил его поручик.
Ливенцев заметил, что не менее удивленно поглядели на него и другие офицеры, поэтому он шире распустил свою улыбку и ответил не столько поручику, сколько всем вообще:
– Вот видите как, - скажешь не на уроке закона божия, а вот так в приватной беседе о бессмертии души, и на тебя смотрят, как на спятившего с ума. А между тем тот же генерал Брусилов, насколько я слышал, усердно занимается на досуге столоверчением, вызывает дух своей покойной жены, задает ему, этому духу, вопросы и будто бы получает ответы. Пусть это, - как бы это сказать помягче?
– маленькая и вполне простительная в его почтенные годы слабость, но я бы на его месте этого не делал, - неудобно как-то в двадцатом зеке терять время на такие пасьянсы, тем более главнокомандующему целым фронтом!
– Злой, злой у вас язык, прапорщик!
– деланно-добродушно заметил интендант, но Ливенцев не согласился с этим.
– Язык обывательский, а не злой. И совсем не таким языком надо бы говорить о том, что творится вокруг нас и что творят с нами. Но если даже и плетью, как известно, обуха не перешибешь, то языком тем более.
В это время другой прапорщик, белокурый и скромный, выходивший из вагона, вошел в купе и сказал:
– Сейчас, господа, подъезжаем к большой станции, где есть буфет.
– Что и требовалось доказать!
– весело отозвался ему за всех Ливенцев.
И в купе началось оживление, которое всегда бывает у засидевшихся путешественников, когда им преподносится возможность выйти из вагона, пройтись по перрону, поглазеть туда-сюда по сторонам, съесть тарелку борща, выпить стакан чая.
II
На станции этой пассажирский поезд стоял долго - пропускал поезда товарные: одни - порожняком идущие с фронта, другие - груженные орудиями, боевыми припасами, продовольствием, маршевыми командами - на фронт.
Здесь вообще уже чувствовалась близость фронта, знакомая прапорщику Ливенцеву. Однако, отвыкнув от этой суеты за два месяца, проведенных в тыловом госпитале, он присматривался ко всему кругом с большим любопытством.
Когда его увозили с фронта, стояла еще зима, крутила поземка, поля лежали белые до горизонта, на котором толпились тоже белые холмы; теперь же упруго все дрожало, как туго натянутая струна, весенним подъемом сил. Ощутительно било в глаза это брожение во всем бодрых и бойких весенних соков, но в то же время хотелось думать Ливенцеву, что весна весною, а подъем настроения - сам по себе. Точнее, - счастливое совпадение двух весен - в природе, как и на фронте.
Маршевики в вагонах, уходящих от станции к западу, заливались гармониками - "ливенками", гремели песнями, - и никакого не чувствовалось в этом надрыва, напротив: заливались и гремели от чистого сердца и не спьяну: водкой ведь их никто не поил тут на станции. Суета на вокзале, на перроне, на путях была не беспорядочная, а деловая, необходимая суета, не слишком крикливая. Это заметил и белокурый прапорщик, который старался здесь, на вокзале, держаться поближе к Ливенцеву.
У него были свои затаенные мысли, которые он хотел кому-нибудь доверить, но, видимо, боялся, чтобы его не вышутили, поэтому не к кадровым офицерам, а к своему брату-прапорщику он с ними и обратился, застенчиво улыбаясь:
– Вот, знаете ли, смотрю на вас, - вы ведь гораздо старше меня годами и на фронте уж были, - поймите меня, пожалуйста, как надо... очень не хочется умирать!
Сказал и как-то сразу осекся и глядел оробело, но Ливенцев отозвался ему просто:
– Кому же и хочется? Никому не хочется, исключая помешанных на идее самоубийства.
– Вы согласны?
– обрадовался застенчивый прапорщик.
– Меня это очень угнетает, - сказать откровенно, - но я вот и школу прапорщиков окончил и в полк еду, а как я там буду, не знаю.
– Ничего, втянетесь и будете как все.
– Главное, я ведь совсем не военный по своему складу характера.
– Да уж теперь мало осталось военных по натуре, зато много стало военных по приказанию.
– Вот именно, именно! И я такой... И я думаю, что меня в первом же сражении убьют.
– Могут убить и до первого сражения, - усмехнулся Ливенцев. Перестрелки ведь на фронте всегда бывают, и сражениями они не считаются... Там все гораздо проще, чем представляется издали. Неприятельская пуля летит по своей траектории; на ее пути оказались вы, - ясно, что она в вас и вопьется.