Бурное море
Шрифт:
Лихорадочно стучат мысли, запоминается каждая мелочь. Надо бы рыбу из трюма вылить за борт, у «Онгудая» увеличится плавучесть, но сейчас уже поздно — смоет всех ребят и трюм захлестнет волной. И, как будто отгадав мои мысли, боцман говорит:
— Рыбу мы за борт смайнали, Александрыч велел. — Помолчав, добавил: — Вас я не хотел будить.
— Где находимся?
— Южнее Братьев, — ответил Борис, — миль на пять. Радиопеленгатор барахлит, я по глубинам определялся.
— Дак в море одинаковых глубин много, — отозвался Макук. Он стоял у окна и обводил биноклем горизонт.
— Дали радио о помощи, — сказал Борис.
— Скорей бы нас спасли, — сказал Васька.
— «СРТ-1054» идет...
— А он успеет? А, ребят? — тревожно и тихо спросил Васька.
— Цыц! — так же тихо, но твердо оборвал его боцман.
Откачать бы воду. Судя по прогнозу, шторм большим не будет, «Онгудай» даже без машины выдержит. Только бы осушить ахтерпик. Помпа... Надо же полететь в такой момент! Впрочем, всегда так: все беды приходят вместе, компанией.
— Вишь ты... как оно бывает, — задумчиво и угрюмо проговорил Макук и стал закуривать.
Наверно, в ахтерпике уже много воды, корма «Онгудая» только временами показывается из волн, над водой показывается только угол площадки. А волны непрестанно валятся сбоку и немного с кормы. Задавив корму, подкатятся к рубке, тряхнут ее и клокочут к носу. После каждой волны палуба уходит из-под ног. Холодеет спина, стучит в висках, дергается колено — каблук отбивает дробь. Пылает лицо. Открываю окно и подставляю лицо хлесткому, как цыганский кнут, ветру — так не будет заметно мое волнение. Потом яростно, до боли в колене, выпрямляю ногу и до боли в кончиках пальцев сжимаю косяки окна. Предательская дрожь исчезает. Черт возьми, неужели я трус?!
Вдруг серая стена воды встает перед «Онгудаем». Встает медленно, тихо. Ее гребень пучеглазо смотрит на «Онгудай», плюется по ветру рваной пеной и валится на всех нас. Она не спешит. Она выбирает момент, как бы посильнее ударить. Палуба уходит из-под ног, затылок сам лезет в плечи, внутри что-то вот-вот оборвется. Хочется закричать.
— Эх, дура-то какая! — с неестественным смехом говорит Брюсов, — как в кин... — и захлебнулся на полуслове.
Кажется, не я один трушу. Вот и Брюсов фальшивит. Острит — и здесь пытается быть в своей роли.
Тонны воды рухнули на «Онгудай», укутали его пеной. На ботдеке что-то загрохотало — нос шлюпки слетел с кильблоков и с ломающимся треском бьется о надстройку.
— Шлюпку-у! — гаркнул боцман и выскочил из рубки.
Мы кидаемся спасать шлюпку: крепим, заводим двойные концы, пытаемся водворить ее на место.
— Полундра! — крикнул боцман.
Я только успел обнять шлюпбалку и захлестнуть вокруг нее конец, как ледяная лапа двинула снизу, завернула полушубок и стала давить к шлюпбалке — вот-вот сломается грудная клетка. Потом отступила и хочет оторвать... вот...
— Держись!!!
— Чиф! — пронзительно закричал Брюсов.
Кто-то хватает ногу, кто-то тянет шубу...
— Убьет же... — в самое лицо дышит боцман, выплевывая из легких воду.
— Возьмите конец, — я отдаю ребятам конец, дышать и шевелиться больно. В груди покалывает.
— Навались, ребятки! Еще разок! — хрипло кричит боцман.
Ребята работают с остервенением. Вода, пена, брызги. У Брюсова тоже нет шапки.
Разгоряченные, возвращаемся в рубку, шлюпка на месте. Вода льет с нас ручьями.
— Переодеться бы.
— Сойдет.
Тут же в рубке стаскиваем мокрую одежду. Из сушилки принесли ворох сухих до треска, белых от соли, ломающихся ватных штанов, телогреек, ссохшихся сапог.
— Если бы не старпом, не видать бы нам шлюпки.
— А если бы не боцман, не видать бы и старпома.
— Это ж так нельзя, — расстроенно говорит Макук. — Куда ж это годится? Ну? Не дети ж...
— Да ладно, Александрыч, — нехотя отмахивается боцман, — все прошло уже.
Не успели натянуть сухую одежду, как страшная волна проехалась по лежащему на боку «Онгудаю», глухим ударом тряхнула рубку и с треском вырвала шлюпку. Несколько раз шлюпка мелькнула полосатым днищем в волнах и исчезла.
— Поплыла-а-а, — присвистнул Брюсов.
— Черт с ней, — прохрипел боцман.
Подхожу к Макуку. Он хмуро смотрит в окно и как будто самому себе говорит:
— И зачем эта лихость! И все одно без толку.
Мысли стучат хронометром, чего-то не хватает. Но чего? Закурить бы? Беру у Макука кисет, мастерю самокрутку.
Сколько же прошло времени? Уже наступает ночь. Горизонта теперь совсем не видно. Только снег, брызги... темь. Снежинки светятся. Они кружатся свистящим роем, хлещут по окнам рубки, тут же набухают, тают и текут жидкими хлопьями по стеклу. Спасательные пояса, аварийные плотики, шлюпка... зачем-то перед глазами встают картины Айвазовского. Там все в нежных романтических красках. Даже ураганные ночи в мягких тонах. А тут — никакой романтики...
Опять стучит каблук. Опять стискиваю зубы, напрягаю ногу и высовываюсь в окно. По глазам бьет мокрый снег, но не больно...
Прошлой зимой мы входили в Курильский пролив — Петрович и я торчали на верхнем мостике, — перед проливом камень. Авось, или, как зовут его моряки, Авоська; тоже была ночь, тоже шторм, снег. Но тогда снег был колючий, он хлестал по глазам и не давал смотреть. А этот бьет не больно. Он тает на лице и лезет в губы. «Онгудай» медленно всплывает после очередной волны. Вода клокочет по палубе, гремит чем-то — что-то выломало — и валится за борт широкими синими струями. Как из переполненного блюдечка.
Видимо, ахтерпик уже затопило — нос «Онгудая» будто больше высунулся из воды, стоять уже трудно, скатываешься назад. Шлюпки... но одной уже нет. Вторая, но она всех нас не заберет. Есть еще аварийные плотики, спасательные пояса, но сразу окоченеешь. Даже от одной этой мысли становится холодно.
Из машинной команды никого нет — значит, помпу еще не наладили. Посмотреть, что там у них творится.
Спускаюсь в машинное отделение. Ударило запахом солярки и пара. На малых оборотах, вхолостую стучит дизель. Пена и брызги летят из разбитого стекла,светового люка на подволоке — сам люк задраен, конечно, — и, падая на горячую крышку дизеля, испаряются. Под пайолами мечется вода и выскакивает из пазов вместе с маслом и соляркой.