Бурное море
Шрифт:
— Вась, а Вась, — вмешивается Брюсов, — заведи Манюню в онючах. Онючи чтоб носила с красными подвязками.
— У нас давно уже онючи не носят. У нас давно уже носят капрон, баретки...
— А что это такое — баретки?
— Попробуй пойми его, — ворчит боцман. — Как оно есть мережа, так оно и есть мережа. Тьфу! — Боцман никак не может успокоиться.
— А что вы надсмехаетесь?! — притворно возмущается Василий. — «Манюню», «онючи», а у самих никогда жен не было и не будет. Болтаетесь по морям, а что толку? Вчера Камчатка, нынче Сахалин, завтра Магадан или Корея какая-нибудь. Бродящая публика: ни кола, ни двора.
— Нет уж, Вася, — уже серьезно говорит Брюсов, — это твое дело заводить колы да дворы.
— Да вон еще второго механика, — добавляет боцман.
— А я причем? — откликается второй механик, — меня государство обеспечит.
— Вот, вот, только за этим и примазался к нам, чтоб только квартиру вырулить.
— Да брось ты, боцман, слова тратить, — морщится Андрей, — они ж на одну колодку состряпаны. Давай лучше закурим.
— Нет, ребята, что вы ни говорите, — продолжает Васька, заламывая руки за голову и потягиваясь, — а на берегу лучше. Какие у нас луга... коров не видно в траве!..
Начинается обычное. Опять про берег, опять про дом, про женщин. Странные парни! Несколько часов назад, когда «Онгудай» заполнялся водой, были совсем другие: второй механик, ремонтируя помпу, смотрел на подволок, откуда летела пена и брызги; Андрей, заворачивая гайки, скрипел зубами; у Сергея было детское выражение лица; Брюсов фальшивил, а Васька был деревянный от страха. И у всех была предательская мыслишка: а вдруг не успеем откачать воду, вдруг помпа подведет? А сейчас вот беззаботно переругиваются, острят, рассуждают о береге. На берегу же и не вспомнят, что в море были какие-то неприятности, разве только Васька когда-нибудь расскажет своим землякам о каких-нибудь страхах и чудесах, увиденных на море. А сейчас будто другие ребята, только о береговых пустяках и говорят. Эх, рыбацкая доля! Подлый напиток: пьешь, морщишься, а оторваться не можешь. И чем больше пьешь его, тем сильнее жажда. На берегу ведь и месяца не выдержат.
Да разве только одни наши? Вон даже седоголовые рыбаки-пенсионеры, у которых скрюченные радикулитом спины и скрипящие колени от постоянной в прошлом работы в воде, все время торчат возле причалов, где от судов пахнет рыбой, водорослями, соляркой. А сколько было семейных драм! А горя и слез! Когда нет вестей о каком-нибудь сейнере, рыбачки дежурят на радиостанции или толпятся в конторе, тормоша начальство одним и тем же вопросом: «Как наши?» Иногда собираются вместе, ругают море, просят и молят море. Пощады просят. А рыбаки пощады не просят, по опыту знают, что море пощады не дает и тех, кто ему покоряется, совсем не любит.
И сейчас оно почти в осмысленной ярости бьет «Онгудай», хозяйничает на палубе. Терзает «Онгудай», хочет заставить покориться. «Онгудай» же только устало переваливается с борта на борт и упрямо молчит. Он даже не уклоняется от ударов.
Прошла ночь, не заметили как. Наступил рассвет. Он был мутный, мокрый. С мостика никто не уходил, никому не хотелось оставаться одному.
Макук тоже был со всеми. Он сидел на корточках возле переборки, дымил самокрутками, улыбался. В ребячьи споры не встревал.
К утру ветер стал стихать, но еще мел снегом по гребням волн, посвистывал в снастях. Пошла крутая зыбь. Она бережно, как любящая мама, поднимает «Онгудай» на самые вершины седых холмов, укутывает пеной — пеленками и, ласково качнув с бока на бок, опускает в самые ямы между волн. Снег пошел гуще, видимость ухудшилась.
— Волну сгладит, — сказал боцман.
— Да, теперь оно скоро успокоится, — сказал Макук. Он приподнялся с корточек и, с трудом разгибая спину — даже морщился от боли, направился с мостика. — Пойду, ребятки, полежу немного. — Его кривые валенки ступали медленно, тяжело, он прихрамывал. А спина узкая, худая...
— Да, — сказал Андрей.
— Да, да, — сказал Брюсов.
— Нет, ребята, — сказал Сергей, — на Камчатку с нами или в океан он не выдержит.
— Никудышный совсем... — вздохнул Васька.
— Порыбачь, медуза, лет сорок — я хотел бы тогда на тебя посмотреть, — вставил боцман.
— Дак я ж и говорю... это ж море.
— Ребятки, перекусить пора, — донесся с трапа голос Артемовны, — уж целые сутки путем не ели.
И верно ведь. Уже пролетели сутки — вчера в это время Борька намотал на винт. А тянулись они все-таки долго.
Спускаемся вниз, поглощаем котлеты, жареную колбасу, рыбу, «какаву».
— Первое я не варила ребятки, нету никакой возможности.
— Все нормально, Артемовна.
— Отлично сыграто, Людмила Артемовна, — говорит боцман.
— Миллиграммчик бы перед такой закуской! — смеется Андрей.
— Не мешало бы, — говорит боцман.
— Да у тебя ж завязано? — вставляет второй механик.
— С устатку можно и развязать, — вмешивается Василий. — Я бы сейчас и то стакашек пропустил.
— Вот на берегу, Вася, — говорит Андрей, — когда будешь стекло таскать, или мусор закапывать, или... что ты там еще собираешься делать?
— Я в колхозе.
— Он в колхозе хвосты быкам вертеть будет.
— Найдем что-нибудь, — уверенно, со смешком говорит Василий.
— Так вот, Вася, — продолжает Андрей, — там, когда захочешь, тогда и выпьешь. «Сельмаг» там у вас есть?
— А я самогоночку, Андрюша. Вот приезжай ко мне в отпуск! Хоть на недельку, а? Все время пьяные будем.
— Андрею Захаровичу при коммунизме будет лафа, — смеется второй механик, — водочка по потребности. Пей — не хочу. И боцману тоже: наливай да пей. Правда, Егорович?
Андрей болезненно сморщился и отодвинулся от механика. Хотел что-то сказать, но только безнадежно вздохнул.
— Эх, мотыль, мотыль, — закачал головой боцман, — и дрянной же ты мужик! Я бы вешал таких. Без суда и следствия, как Петр I интендантов после года службы.
По трапу грохочут сапоги, скатывается Брюсов. На нем лица нет. В первый момент он ничего не может сказать и только тяжело дышит.