Бурсак в седле
Шрифт:
— Тьфу!
Ванька присел на пенек, оставшийся от старой яблони, прислушался к птичьей звени. Колготились, радовались дню в основном синицы — проворные, нарядные, шустрые. На них опасливо поглядывали серые пичуги, недавно прилетевшие из южных краев и еще не успевшие освоиться: голоса у них были нежными, протяжными, сладкими и одновременно грустными, словно бы птички эти тосковали по оставленным местам, по каким-нибудь турецким вишням и цветам бом-бом, о которых Ванька Калмыков как-то прочитал в иллюстрированной книжке, выпущенной знатным московским издательством, потакающим красотам природы и влюбленным
Ванькина душа такой не была; более того, его до смерти заклевали бы семинаристы, если бы узнали, что он стал таким чувствительным, по-девчоночьи квелым, слюнявым и сентиментальным (впрочем, что такое сентиментальность, Ванька не знал, он даже слова такого поганого не слышал), хотя мог расплакаться. Но не от боли — боль он терпел, а от обиды…
Среди тощих кустов смородины были видны синие, сиреневые и желтые пятнышки — проклюнувшиеся цветы. Еще вчера их не было, а сегодня они появились. Калмыков никогда раньше не обращал на них внимания, а вот сейчас обратил, более того, трогательно восхитился, цветы эти, синие и сиреневые — местные подснежники, — взяли его за живое, как и цветы желтые, светлевшие в сыром углу сада, аккуратные пятилистники, очень похожие на эдельвейсы… Но это были не эдельвейсы.
Ни запаха желтые цветы не имели, ни шелковой мягкости, ни яркости той — желтизна их была блеклой, выгоревшей, вымоченной дождями. Что это были за цветы, Ванька не знал. Наверное, тоже подснежники, только иного сорта, особого. Калмыков сорвал один цветок, поднес к ноздрям.
Далекий, едва уловимый запах от цветов все-таки исходил — травянистый, жидкий. Это был, скорее, запах талой воды, а не цветов, далекий дух весны. Ванька помял цветок пальцами, вновь понюхал его — на этот раз бледно-желтые лепестки пахли обычной мокрой травой, давленой мошкарой, еще чем-то и отбросил в сторону.
На следующий день, после дневной молитвы, он появился в дальнем углу сада. Змея заметно ослабела, при виде человека едва шевельнулась. Ванька озадаченно поскреб ногтями затылок: он не знал, чем питаются гадюки. Потом вспомнил — мышами. И этими самыми… Ну, «ква-ква» которые — лягушками.
— Чего-чего, а этой дичи я наловлю тебе сколько угодно, — пообещал Ванька и исчез.
Мышей в подвале семинарии было полно. Особенно зимой и весной — тут они сбивались в плотные стаи, жировали, грызли все подряд, что попадалось им на глаза, превращали в труху и в мелкие черненькие катышки, схожие с нелущеным просом. Больше всего на свете мыши любили грызть старые книги — видать, было в этих фолиантах что-то очень вкусное.
В подвале Ванька нашел большую старую банку, поставил ее на «великом мышином пути», — поставил наклонно, подложив под бок банки кусок кирпича, а к широкой стеклянной горловине проложил слегу — длинную сосновую лучина, на дно банки мелкими щипками накрошил немного хлеба, и покинул подвал.
Через двадцать минут Ванька вернулся — в банке сидело пять мышей.
Увидев человека, они заметались. Банка наполнилась писком. Ванька довольно потер руки:
— Хар-рашо! — Подвигал губами из стороны в сторону: мышей еще надо было извлечь из банки, а потом придумать что-нибудь умное, чтобы они малость подрастеряли свою шустрость, — не то ведь ушмыгнут у змеи из-под носа и бедная гадюка останется голодной. Ванька недовольно похмыкал — не будешь же мышам подламывать лапки… Во-первых, это противно, во-вторых, они будут кусаться, в-третьих… есть и в-третьих, и в-четвертых. Но самое неприятное то, что они будут кусаться.
Ванька Калмыков и тут нашел выход, — времени на это потратил немного, — взял ватный рукав, который совал гадюкам в пасть, затянул его с одной стороны проволокой, другую сторону оставил свободной, — и согнал мышей в рукав, будто сухари.
А чтобы они не шебуршились, не пытались спрятаться или смыться, шваркнул рукавом о каменную стенку три раза. Мыши разом оглохли и потеряли запал, стали смирными, как зимние мухи.
— Хар-рашо! — проговорил Ванька привычно и отволок мышей в сад. Высыпал их в змеиный ящик.
Гадюка разом ожила, ухватила одну мышь, самую крупную, самую нерасторопную, с оглушенным сонным взглядом, дернулась конвульсивно, разворачивая мышь головой в желудок, дернулась еще раз, и мышь нырнула в змеиную глотку, дернулась в третий раз, сокращая внутри себя мышцы, и испуганно попискивавшая мышь полезла в змеиное брюхо.
Некоторое время гадюка лежала неподвижно на дне ящика, потом приподняла голову и ухватила зубами еще одну мышь — не столь жирную, как первая. На этот раз еда не понравилась ей — слишком дохлый был кусок и она выплюнула худого, с блеклой шерсткой мышонка, ухватила кусок пожирнее и изящно, рисованным танцевальным движением подкинула вверх — мышь, очутившись в воздухе, пискнула жалобно, дергая лапками, перевернулась и очутилась в гадючьей пасти.
Проглотив вторую мышь, гадюка взялась за третью — слишком была голодная.
— Давай, давай, мадама! Лопай! — подогнал ее Ванька Калмыков. — Не будешь есть, я тебя на колбасу пущу. Постную…
Семинаристы любили постную колбасу. В том числе и Ванька Калмыков.
Со змеей, проглотившей трех мышей, заниматься было бесполезно. Это все равно, что заставить двигаться ватный рукав, — нужно было подождать пару дней, мыши должны были улечься в гадючьем брюхе, каждая в свой уголок, и тогда змея обретет подвижность.
Через два дня Ванька Калмыков опять появился в саду семинарии. Осмотрелся — нельзя было допустить, чтобы за ним увязался какой-нибудь наставник, пробрался в дальний замусоренный угол, вновь настороженно огляделся, подхватил с земли палку и вытряхнул гадюку из ящика. Сытая гадюка — она теперь могла не есть недели полторы, не меньше, — проворно устремилась к кустам, но Ванька всадил в землю перед самым ее носом палку, развернул на сто восемьдесят градусов.
Прикрикнул командно:
— Давай, мадама, работай, работай!
Гадюка вновь устремилась к кустам. Ванька выругался и опять развернул гадюку. Пригрозил:
— Сварю тебя на ужин вместо бульбы — будешь знать!
Словно бы услышав это, змея торопливо поднялась на хвост и ширкнула головой в Ванькину сторону. Ванька проворно отлетел от гадюки, — змея грозно зашипела, и Калмыков, преодолевая оторопь, неожиданно возникшую в нем, шагнул к гадюке. В черных маленьких глазках гадюки мелькнуло пламя — будто свеча зажглась, вспыхнула ярко, искристо и тут же погасла: змея приподнялась на хвосте и приготовилась к броску.