Бурундук
Шрифт:
Уля глядела в узкое отверстие: Кузя, где ты? Наводишь порядок в кладовке? Устилаешь полы в коридорах берёзовыми пахучими листьями? Свернулся калачиком, прикрывшись хвостом, в своей круглой спаленке? Или умываешься в тупичке? Превратиться бы в иголочку, в жучка, в мураша — и туда, в норку, поглядеть, как Кузя живёт и чем он занимается!
А вдруг он у входа, в темноте, притаился, пощёлкивая зубками, — хвать Улю за нос!
Но бурундук не показывался: напугали они его, и ужин, положенный ему на пенёк сёстрами, остался нетронутым.
…Нет, не они напугали бурундука.
Не из-за сестричек
Из-за кого же?
И утром и днём было тихо вокруг сайбы. Только отдалённый гул снизу, от реки.
А вечером, когда они втроём сидели у костра, началось. Спереди шелестнуло. Сбоку пискнуло. Сзади треснуло. Шорохи, голоса, возня. Отблески огня на стволах деревьев, на сосновых лапах, на ветках кустарников, на траве заколебались, замельтешили, — их рассекали, прерывали, затемняли быстро проскользавшие, пролетавшие живые тени…
Уле было и жутко и весело. Дома они запрыгнут на диван с ногами, прижмутся к отцу: «Сказку нам, да пострашней!» Сердце ёкает, когда Красная Шапочка одна по лесу к бабушке или когда Черномор вихрем с неба…
А тут не книжкины сказки. Тут будто тайга собралась сказку рассказывать, и будто они с Лерой где-то в самой глубине сказки, и вокруг бродят царевичи и царевны, лешие и серые волки, колдуны и ведьмы — вот сейчас ворон с дерева каркнет человечьим голосом!
А Лера пододвинулась к ней, охватила крепкими руками, точно защищая, оберегая… От кого? От чего?
Папа подгонял сестёр с ужином: поскорее в сайбу, спать, спать — и не только заложил тяжёлую, из толстых лиственничных плах дверь на крючок, но ещё и перекрыл её изнутри наискосок здоровенной жердиной.
Уле показалось, что едва она закрыла глаза, тотчас и открыла.
Первое, что она подумала: плывём, уносит нас вместе с плоскокрышей избёнкой, как лодку по волнам бросает. Покачивает, швыряет, крутит. Значит, и сюда дошла река, до горы, — чёрная, вздувшаяся, с мокрой разъятой пастью — дошла, добралась, смывая всё по пути, — сначала деревню, дом с огородом, деда Савосю и бабку Фёклу, а теперь их сайбу, и несёт их вместе с листвягами, камнями, кучами хвороста, кулёмками и плашками, зверями и птицами, несёт их к Амуру, прямо в океан… И где-то рядом, работая проворными лапками, плывёт вымытый потоком из норки-квартирки бурундук Кузя…
И Уля крепче зажмурила глаза, представив себе их лёгкий бревенчатый «корабль» — беспомощный, одинокий, затерявшийся среди огромных вздымающихся волн! Жуть какая!
Потом она поняла, что сайба стоит на месте. Ни волн, ни покачивания. Это вокруг, это сбоку, понизу и поверх их избёнки что-то крутится, вертится, шныряет, пробегает, пролетает — непрерывно, во множестве, голосисто. И брёвна сайбы словно подрагивали, и всё строение точно встряхивало от шума, топота, свиста, визга, рёва, завываний, будто сайба мешает, поперёк стоит этому движению, и её сейчас снесут, собьют, перевернут кверху тормашками! Все звери изо всех сказок!
Лера, тоже проснувшись, плотно прижалась к Уле, и у самой Улиной щеки испуганно блестели округлившиеся глаза старшей сестры… Ну и карусель! Будто вся тайга сорвалась с места и мчится неизвестно куда!
А папа с дедушкиным ружьём в руках — то у дверей, то у крохотного, с носовой платок, окошка — в трусах,
— Ничего, — говорит папа. — Надёжно. Оба конца как вросли в косяки — не оторвать, и запор крепкий, и плахи толстенные, и брёвна как крепостные… Дедушка по-военному строил — дзот, а не сайба!
А всё же жутко стало, когда кто-то, тяжело ступая, зашебаршил вокруг сайбы, шумно вдыхая и выдыхая воздух, пыхтя и фукая, сунулся к дверям, затемнил окошко. Папа, ухнув во всю силу лёгких, шибанул голой ногой по чайнику, ткнул в дверь прикладом, девчонки тоже заголосили — пичканье тяжёлых лап оборвалось, зверь кинулся прочь.
— Без гостей обошлось, — сказал папа и, хотя лицо у него зелёное, ухмыльнулся.
— Это тот медведь, — прошептала Лера, — тот самый, что приходил к деду пообедать, из котелка шарбу хлебал…
— Ага, — ответила Уля, — дедушкин знакомый: здравствуй, паря, и до свидания.
Стало светать, и вокруг сайбы всё замерло.
Ни звука.
Лера и Уля заснули, прижавшись друг к другу.
А когда проснулись, увидели папу, скорчившегося с ружьём в руках на краю нар против двери.
А вышли из сайбы — небо синее, ясное, солнце над хребтом, недвижна и спокойна зелёная тайга, лишь на земле, на траве сотни больших и малых следов, вокруг деревьев и кустов обломанные ветки, там и сям разбросанные сучья сушняка-валежника…
Значит, было, значит, не приснилось, не из сказки — прошло тут ночью мимо сайбы деда Савоси огромное звериное войско…
VII
Как зажгли костёр с самой рани, так и горит целый день. Не потому, что холодные утренники, не потому, что вечером знобко. Днём-то жарища, а загасить костёр боязно. Это из-за зверья. Шныряет вокруг сайбы, потрескивает ветками в черёмушнике, похрустывает камушками на россыпях. Но сайбу обходят пока, в гости не напрашиваются… А хозяева чаю напились и занялись «уборкой территории», как папа сказал. Там замести, там позабрать, там вычистить… Клочья шерсти, птичьи перья, кучи звериного навоза, а кой-где недоглоданные косточки птичек, малых зверьков: видать, ночью тут всякое происходило.
— Всё-таки правильно дед Савося придумал, — сказал папа, — сайбу-дзот сколотил!
Больше всего возни было с валежником: все кучи собранного дедом хвойника, сушняка были поразмётаны, пораскиданы, порастасканы зверьём, и повсюду на земле, в траве прутики, сучья, хворостинки, — и всё это отец с дочками заново стаскали в большие вороха, поближе к избёнке, чтобы под рукой… Попыхтели да потопали «бравенько», руки у всех в смоле, зато всю площадку вокруг сайбы поубрали и вычистили, хоть пляши на ней. А вот Кузин прутняк не тронули с места, напротив — добавили хворосту из других горок, пригладили, причесали, пусть стоит Кузин «загородный» дом возле пенька, на который с утра девочки не забыли навалить хлеба и вчерашней каши.