Бурундук
Шрифт:
А дед им про то сам не сказывал. Он больше про бурундуков да кедровок. Или где грузди водятся, где малина прячется. А то побрехушки: как медведь шарбу хлебал из котелка, как он с медведем лбом сшибся на ягодниках: «Звери — народ хороший, добрейший…» А про войну если, так не о себе, а о других…
А спросишь, какой он подвиг сделал, повернёт на лекарства из трав: из бадана — против лихорадки и ожогов, из зверобоя — «от живота, сердца да печени», горечавка — для аппетита, чтобы елось и пилось. А теми толстыми листьями бадана, оказывается, соседние россыпи выстланы, а зверобой по соседству стелется — издали видать золотистые венчики. А у горечавки цветы тёмно-синие, большие,
А эти мальчишки про дедушку знают в тыщу раз больше, чем они!
Жгучее чувство ревности, вместе с обидой, нарастало у младшей всё сильней и сильней.
А тут этот Гаврик, грибок из-под шапки, наподдал:
— Мы тута у дедки часто… Все тропки тута знаем… И кулёмки дедкины и плашки… И в сайбе ночевали… И шарбу с дедкой варили… Помощниками кличет…
— Ладно тебе, Гаврик, — усмехнулся старший. — Обыкновенное дело, неча хвастать…
Малыш покраснел, запыхтел, замолчал.
Не зная, чем бы поддеть мальчишек, Уля вдруг сказала:
— А почему так: Маврик, Лаврик и Гаврик? Вы братья, что ли, или нарочно придумали? Смешно получается. Как стих!
— И верно, — широко улыбнулся старший из деревенских. — Я-то — Маврикий, записан так, а вот он, Лавр. А Гаврик вовсе не Гаврик, а Петя. Куда мы с Лавром, туда и он — на речку ли, по грузди… Кто-то из сельчан и скажи: «И этот гаврик с имя», с нами то есть. И прилипло, как колючка к спине. Он теперь на Петю не откликается.
Лаврик засмеялся и небрежно эдак, покровительственно надвинул волосянку на лоб малышу. А старший спокойно, добродушно поправил на нём шляпу, похлопал по плечу, и тот рассмеялся.
Девочки повели ребят в сайбу — и давай показывать своё вязанье, своих кукол, свои книжки… Ребята глядели-разглядывали, осторожно брали в руки, вежливо похваливали вещицы девочек, их рукоделье…
Нет, ребята были настроены дружелюбно, мальчишки из дедушкиной деревни, не ершились, не задирались. Но по тому, как они разговаривали, передавали друг другу их игрушки, переглядывались — и Уля и Лера чувствовали: ребята считают их гостями, пришлыми, не своими, а себя хозяевами, людьми здесь нужными и полезными, помощниками деда, а не нахлебниками. То и дело кто-нибудь из мальчишек скажет: «Вот пошли мы с дедом за бессмертником», или: «Насторожили мы с дедом капкан», или: «Натаскали с дедом сушняку…» Ходят с дедом, у костра с дедом, на охоту с дедом… Маврик зимой белку выследил, с собакой своей. Дед похвалил. Лаврик росомаху настиг, когда она лисицу в ловушке давила. Даже Петя-Гаврик и то отличился: меж камней, в лишайнике, напал на выводок белой куропатки: «Махонькие, в пушочке, я их в шляпу накидал, как орехи, они пищат, а мать ихняя вокруг меня гомозит… Выпустил!»
И, конечно, дед его молодцом повеличал за это!
Неужели им, Уле с Лерой, нечего рассказать этим мальчишкам!
— А у нас Кузя. Кузя у нас есть, — сказала Уля, когда вышли из сайбы. И заиграла глазами, щеками, губами: — Вы знаете Кузю? Видели?
Лера подбоченилась, стала похожа на очень толстую букву «ф», и тоже преважно спросила:
— Вы же дедушку видели? Он же попросил вас прийти к нам. Уж он-то вам говорил про Кузю? Не мог забыть!
Вот тут-то мальчишки и растерялись. Петя-Гаврик затеребил поля шляпы-волосянки. Тощий Лаврик пренебрежительно поджал тонкие губы: чегой-то вы нас путаете. Старший вопросительно поглядел на папу, а тот, посмеиваясь, махнул рукой на девчонок: «У них спрашивайте!»
— Дедке разве до разговоров? Расшибся, а всё за вас в беспокойстве: «Как они там без меня?»
Так Лаврик сказал, что ясно: Уля с Лерой виноватые, из-за них всё — и беспокойство, и дедушкино несчастье.
— Кузя? Нету в нашей деревне никакого Кузи! — размышлял вслух Маврик. — И в Шимбелее нету, и в Калчугах. Может, где в верхних сёлах завёлся? Не слыхали, ребята? Вот в доме отдыха, по низовью, паромщик есть, этот действительно. Только не Кузя, а Кузьма Никанорыч, старик древний, глуховатый, белый как лунь, так он всегда при реке, без отлучки, ему тут, в хребте, делать нечего… Что за Кузя объявился! — Он в досаде даже чесанул затылок.
— А это вовсе и не человек, — сказала Лера. — И никакой не старик. То зверь такой. А зовут Кузей.
И Лера с важным, таинственным видом, а Уля, посмеиваясь и потешаясь над несообразительностью мальчишек, повели Маврика-Лаврика-Гаврика за сайбу, мимо доски-скамейки. Вот ворох хвойника-прутняка. Вот берёзовый пенёк — на нём Кузя обедает, и тут его самого чуть не сцапал красноглазый канюк. Не вышло, а вообще Кузя и ловкий и смелый, и сообразительный, а уж с ними, Улей и Лерой, сдружился, без слов понимает, что к чему, — они говорили наперебой, захлёбываясь: пусть эти зазнайки-мальчишки теперь рты поразевают.
Но чуть-чуть удивился только Петя-Гаврик:
— А что он… бурундук-то… откликается, что ль, на Кузю? Свистнет или сам прибегит?
— А что? — нахально-уклончиво ответила Уля. — Ты ведь, хотя и Петя, на Гаврика отзываешься?
Лера подтолкнула её кулаком в бок, и Уля поняла, что сказала что-то не то. А мальчишка опустил белёсые ресницы, не зная, обижаться ему или нет.
— Этих кузь тут тьма-тьмущая, под каждым пеньком, — небрежно сказал Лаврик, помахав тонкой рукой. — Жил у нас в дому таковский, без имени, правда, — мы споймали его да в ящик, обрешетили… Живёт себе на даровых хлебах… Так он всё, что в дому было, изгрыз… И сбежал, пакостник, даже фамилии не сообщил!
— Вредная животина, — сказал Маврик добродушно и деловито. — Спасу от него никакого. Люди сеют, просо ли, ячмень, стараются, соревнуются, чтобы урожай… А он выколупывает зёрна, то есть с поля. Всходы показались, а он обратно — на стебли накидывается. И колос-то, паршивец, высмотрит не какой-нибудь, не худоватенький, а потяжелее, чтоб полнёхонький! Помнишь, Гаврик, мы тогда в сражение играли, по-пластунски, окрай поля — глядим: подскочил ловкач, хвать стебель зубами, пригнул, меж лапок пропустил и обирает вовсю зёрна, за щеку закладывает… Обобрал — да и понёсся в свою нору, в кладовку… Кузя этот самый! Зерно прёт, горох тащит, моркву дёргает… Ведь как было сидим семьёй, обедаем, что такое — бабка наша в окно ложкой тычет, голос потеряла: забрался, паразит, на подсолнух, на самую шляпку, и строчит зубками — свой туесок семечками набивает! Мы из-за стола, а он — до свиданьица, любуйтесь, как отбрил ваш подсолнух… Это ж первейший вредитель, дед-то верняком сказывал вам… Вы с им не водитесь, с тем Кузей. Вы бы лучше бабочек ловили либо жучков…
Ну не обидно ли всё это выслушивать! Дедушка не так говорил. Полегче. Помягче. А не так: «вредитель», «сничтожить», «не водиться». Умники заявились: всё видели, всё знают, всех без разбора и проверки, — жуликами! Бабочек им лови для их удовольствия!
— А наш Кузя не такой, — с вызовом выкрикнула. Уля. — У нас ничего не изгрыз, и проса вашего и гороха не трогал. И вовсе никакой он не вредитель! Он в лесу живёт. Орехи и грибы ест. И ягоды. А хлеб и кашу мы ему сами. А если у белки гриб с ветки смахнёт, то пусть белочка не зевает. Верно, Лерка?