Буря Жнеца
Шрифт:
Проклятые волки.
Глава 23
Однажды, очень давно, Онрек Сломанный совершил преступление. Он выразил любовь к женщине, запечатлев ее лицо на стене пещеры. В руках его, в душе его таился такой талант, что он привязал две души к камню. Его душу… это было его право, его выбор. Но чужая душа – о, что за жестокость в таком деянии, что за вероломное воровство…
Сейчас он стоял перед другой стеной, в другой пещере, смотрел на россыпь рисунков – звери, восхваляющие искусство своего создателя каждой линией мышц, каждой чертой стремительного движения. А между великолепных тварей, созданий мира внешнего – неуклюжие фигурки, руки-палочки, ноги в нелепом намеке на танец. Изображения Имассов. Он стоял – он, Сломанный, похититель женской жизни.
Во тьме пленения кто-то пришел к нему – нежные руки, податливое тело. Он так жаждал поверить, что это была она – та, чью душу он украл. Но знание ускользнуло от него; оно смешалось, перепуталось с картинками, созданными воображением и желанием.
А если это действительно была она – возможно, у нее не было выбора. Преступление пленило ее, не давая выразить собственные желания. Сломав свою жизнь, он сломал и ее.
Онрек протянул руку и легонько коснулся одного из изображений. Ранаг и ай – охотница. В зыбком свете факела оба зверя казались движущимися, их мышцы напрягались. Прославляя этот мир, безупречный мир, Имассы собирались в пещере плечом к плечу, подражая голосами тяжелому дыханию зверя; другие в это время, спрятавшись в укромных нишах, стучали ладонями по барабанам пустых колод и кож, пока по пещере не разносилось эхо копыт.
«Все мы свидетели. Мы глаза, навеки сосредоточенные на внешнем. Мы отделили себя от мира. Вот сердце закона, табу. Мы создали себя – безжизненных, неловких, отсеченных. Когда-то мы были как звери, не было ни внешнего, ни внутреннего. Был лишь один, один мир, и мы были его плотью, его костью. Плотью, мало чем отличной от трав, лишайников и кустов. Костью, мало чем отличной от камня и дерева. Мы были кровью мира, в нас текли реки к озерам и морям.
Мы давали голос нашему горю, нашим потерям.
Потом мы открыли, что такое смерть, и были выброшены из мира.
Открыв красоту, мы стали уродливыми.
Мы страдаем не на манер животных – они-то как раз страдают мало. Мы страдаем от воспоминаний о временах, когда
Так пойте, братья. Пойте, сестры. В свете факелов, плывущем по стенам разума – по пещерам внутри нас – мы видим лики горести. Видим тех, кто умер и покинул нас. Мы поем о горе, пока даже звери не начинают разбегаться».
Онрек Сломанный ощутил слезы на щеках и назвал себя сентиментальным дураком.
Позади него молча стоит Тралл Сенгар. Он сочувствует глупому Имассу, и сочувствие его беспредельно. Онрек знал, что он будет ждать, просто ждать. Пока Онрек не переворошит уголья мрачных воспоминаний минувшего и не вернется к дарам настоящего. Он сможет…
– В изображении зверей видно великое мастерство.
Имасс улыбнулся Эдур, хотя и стоял по-прежнему лицом к каменной стене. «Итак, даже здесь и сейчас я потворствую вздорным фантазиям, утешительным, но бессмысленным». – Да, Тралл Сенгар. Истинный талант. Подобное искусство передается через кровь, и в каждом поколении оно может… прорваться. Так, как мы видим здесь.
– Художник живет в клане? Или всё это нарисовано давно и кем-то другим?
– Художник – Ульшан Праль.
– Талант завоевал ему право управлять племенем?
«Нет. Вовсе нет». – Талант, – ответил Имасс вслух, – его слабость.
– Он лучше тебя, Онрек?
Имасс повернулся с улыбкой, на этот раз сухой: – Я вижу недочеты. Вижу намеки на нетерпение. На эмоции дикие и необузданные – как сами звери. И еще я, похоже, вижу намек на талант, который он потерял и не открыл вновь.
– И как можно потерять талант?
– Умирая, чтобы вернуться.
– Онрек, – сказал Тралл изменившимся голосом, мрачно и тревожно. – Я говорил со здешними Имассами. Со многими. С самим Пралем. Я не думаю, что они умирали. Я не думаю, что они были Т’лан, забывшими прошлое в бесчисленной смене поколений.
– Да, они говорят, что происходят от не присоединившихся к Ритуалу. Но это не может быть правдой, Тралл. Они должны быть духами, получившими плоть и удерживающими ее лишь в безвременности Врат, что находятся в конце пещеры. Друг мой, они сами не знают себя. – Он помолчал. «А верно ли это?»
– Ульшан Праль сказал, что помнит мать. Он сказал, она жива. Хотя сейчас ее здесь нет.
– Ульшану Пралю сотня тысяч лет, Тралл. Или еще больше. Его воспоминания – иллюзия, заблуждение.
– Лично я в это не верю. Здесь тайна более глубокая, чем мы можем вообразить.
– Давай пойдем дальше. Я хочу видеть Врата.
Они покинули комнату животных.
Траллу было неспокойно. Нечто пробудилось в друге – благодаря рисункам. И в этом нечто таится горечь. Он заметил в походке и наклоне плеч Онрека готовность к сдаче. Возвращение под какое-то древнее иго. Тралл видел все это – и заставлял себя болтать, ибо в тишине Онрек может уничтожить себя.
«Да. Рисунки. Преступление. Ты не будешь теперь улыбаться, Онрек? Не той улыбкой, что ты явил сегодня – кривой, полной горя – но улыбкой, которая стала для меня главным сокровищем здешнего мира».
– Онрек.
– Да?
– Ты знаешь, чего мы ждем? Да, угроза надвигается. Она придет из Врат? Или из холмов за стоянкой? Действительно ли Имассы находятся под угрозой?
– Готовься, Тралл Сенгар. Опасность надвигается… со всех сторон.
– Тогда не вернуться ли нам к Ульшану Пралю?