Буря
Шрифт:
— Мы вместе! Мы вместе! — в восторге кричала двухсот пятидесятитысячный народ Цродграбов — и этот холод совсем ничего не значил для них.
И вот они бросились навстречу этой стихии — они неслись с пылающими ликами, они бросали вызов ледяной смерти, а впереди их, тоже почувствовав восторг, бежали три брата. И вот, когда побежали они вниз, по широкой, но сокрытой нависающими утесами лестнице, когда оставалось лишь несколько десятков метров до ледовых полей, где кончалось уже всякая власть Алии — вновь услышали они ее голос — он был столь печален, что слезы сами вырывались из глаз — то было пение, и в свисте вьюге, в грохоте ветра, иступленными поцелуями звучали те слова:
— Попрощаемся мы у порога, Ты уйдешь в бесконечную даль; Помолюсь я со стоном уОставим, оставим на время Цродграбов, перенесемся теперь вновь на запад; вихрем воющим перелетим через сотни ледовых верст, через Серые горы, и падучей звездою рухнем вниз, пройдем через толщу камня, и окажемся в темнице града Горова, которым, как вы помните правил могучий Троун, у которого была дочь Аргония…
Темница была довольно невелика, так как не в обычаи этого народа было подолгу держать пленных, и тянуть судилища — устрашающие казни совершались обычно сразу же. Здесь, в холодной сырости, во мраке, в компании с голодными крысами, заживо сгнивали, приговоренные к этой долгой, страшной пытке. В каменных мешках, почти без еды и питья, без общения; они часто лишались рассудка, до исступления бились в гранитные толщи — разбивали и кулаки и голову, но еще продолжали существовать — обессилевшие ползали по покрытому их же выделениями полу, грызли стены, и не слышали ничего, кроме сводящего с ума шелеста крысиных лап — а поймать одну из этих крыс было для них величайшем счастьем, настоящим пиром — правда, когда пленник становился совсем слабым, крысы собирались в большие стаи, окружали несчастного, и неожиданно бросались всем скопом, начинали впиваться в них своими зубками — мученик отдирал их, но, обезумевшие от запаха крови, подбегали все новые и новые, и медленно раздирали его тело — такая пытка могли длиться часами, и никто-никто не слышал его воплей; никто не ведал сколько еще исходили слабые, безумные стоны…
Вот один из мешков, в нем совершеннейшая темнота. Глаза не могут привыкнуть к этой черноте, чтобы они привыкли надо, чтобы было хоть немного света, хоть малейший отсвет его — здесь же ничего этого нет. Ни единого звука — так проходит минута, иная; так проходит и целый час; и, наконец, уверяешься, что здесь никого нет, да и не может никого быть. Но вот, по истечении двух часов, эту напряженную, столь же плотную, как и мрак тишину, нарушает вздох — он звучит оглушительно, от него бы и человек с крепкими нервами вскрикнул; затем невнятный шепот: «Тша-тша!» — который все нарастает, и от которого хочется убежать, но некуда, ибо, куда бы мы не рванулись — через два, три шага, все одно — упрешься в ледяной гранит. Но вот мы забились в угол, и чувствуем, что что-то приближается к нам из мрака, все ближе-ближе — наше сердце бьется прерывисто — дрожь — вот сейчас сорвется вопль. Неожиданно в наше лицо впиваются дрожащие, ледяные пальцы — мы орем, обезумев от ужаса, но… мы забыли — мы же сторонние наблюдатели, мы же души, и то, что заключенный не услышит нашего вопля, его ледяная рука пройдет через наше лицо, и уткнется в каменную стену — вслед за ней задрожит и все незримое тело, раздадутся рыданья, среди которых можно разобрать одно имя: «Аргония!!!»
То был Маэглин — бывший хранитель ворот Туманграда; тот самый несчастный мученик, который едва не умер от душевных своих надрывов, от предательства; и который недолгое время сопровождал Барахира, который был схвачен, некими всадниками, и отвезен ко граду, что стоял на холме, в трех сотнях верст от этого места.
И вот теперь раздавался его сдавленный шепот, в мучительных порывах которого можно было узнать много весьма примечательного:
— …Имя то я свое еще помню?.. Это хорошо, ежели помню! Маэглин, Маэглин, Маэглин!.. Только два имени помню; ну — этого то и достаточно! Главное ее имечко не забыть! Аргония, Аргония, Аргония — какое же святое, какое же прекрасное имя!.. — тут он минут десять беспрерывно повторял «Аргония», и, наконец, закашлялся тем кашлем, который рвет грудь смертельно больного… отдышавшись, продолжал. — …Всего то раз и довелось мне тебя увидеть, да и то издали, да и то только блеск волос твоих золотистых… Но чего же я хочу теперь? Ни этот ли блеск есть величайшее, самое дорогое, что у тебя есть?!.. Ах, как вспомню: попался рабом в славный Трес; и надо ж мне было столько сил приложить, что б из жалкого раба пробиться в уважаемого полководца их; чтобы сам их царь мне руку жал! Это ж сколько хитроумства, сколь ж пыла на это было положено! А все потому, что жаждал! Потому что ОНА моей мечтой была!.. Предательство — это было предательство; ведь, все было так подготовлено, что похищение удалось бы! В лесу… в лесу… Нас было сорок — она одна! Она разорвала сети; она всех перебила, а меня… меня, который и взглянуть на нее не смел, который на колени пред ней пал, который молить стал — на меня она аркан набросила, и доволокла до мерзкого Горова!.. Почему, почему?!.. О, Аргония! — нечистая сила попутала тогда тебя! Мы бы были свободны!.. О, сколько же я здесь!.. Помню пытки… Помню — хотели добиться, чтобы я все рассказал… Нет, нет, проклятые, проклятые — моя тайна умрет со мною!.. Я все выдержал! Все!.. Почему не казнили? Чего они еще хотят от меня? А?.. А у меня есть тайна, тайна, тайна!..
И тут раздались удары камня о камень — они продолжались довольно долгое время, в течении которого шипенье Маэглина становилось все более отрывистым; наконец, он выдохся, и тяжело дыша, повалился своим тощим телом на камень. Через какое-то время раздались его рыданья, а сквозь них и голос прорвался:
— …Не знаю, сколько времени прошло… Вечность! Да — они сделали меня бессмертным, и посадили в этот мешок! Сколько веков то прошло?!.. А-Р-Г-О-Н-И-Я!!!
И тут Маэглин замер, так как, послышался ему какой-то ответ на его мученический вопль — ответ, ответ — ему и раньше доводилось слышать ответы — но ты были миражи болезненного сознания, теперь же он явственно распознал, что действительно был какой-то звук — и отнюдь не шевеленье крысиных лап. О, — это была и не «еда». Ведь, отвратительный съестные помои падали в определенные часы из отверстия в потолке; и надо было только вовремя подставить ладони, иначе потом приходилось слизывать с пола.
Теперь гудела стена! Какой необычный, какой прекрасный, и устрашающий звук! Вдруг ослепительно раскаленное лезвие сорвалось из той стены, и разрезало, наполнило своим бурлящим пламенем сразу два глаза. Но он не чувствовал боли — он слышал голоса! О, как же это необычайно: после столь продолжительного одиночества, когда один на один с собою, когда все мысли, все звуки твои — слышать чьи-то иные мысли! Может ли понять человек общающийся ежедневно, как это устрашающе и прекрасно — слышать то, что не порождено твоим мозгом! Он был зачарован этими словами, он жадно заглатывал каждое слово, и не понимал о чем говорят — он упивался не мыслями, но звуками!..
А говорили, между прочим, вот что:
— Безмозглый тюремщик! Неужели не понятно, что нельзя так раскрывать дверь! Отблеск от факела, мог выжечь его глаза…
— Но, ваше величество, нельзя же в совершенной темноте. Мы не ведаем его сил; и, хотя вы, конечно с ним справитесь — он может вас укусить, а он, быть может безумный! От него могут пойти всякие болезни!
— Туши факел, иначе покорчишься на каленом коле!
И вот приказ был исполнен: факел в дальней части коридора затушен, и король с тюремщиков оказались в том воздухе, который казался им совершенно темным. Для Маэглина, мельчайшие отсветы из дальних коридоров, представлялись ярким облаком, на которое, с некоторое резью все-таки можно было смотреть, можно было различить и контуры — и вот к этим контурам протянул он трясущиеся руки (на правой четыре, на левой три пальца) — и захрипел; но тут с ужасом понял, что от волненья ничего кроме стона у него не выходил; с натугой попытался взмолиться, но опять — только безумный, сдавленный стон из него вырвался.
— Выволочь его в коридор? — осведомился тюремщик.
— Нет. — отрезал Троун, и шагнул во смрадное жилище, встал над Маэглином, обезображенный лик которого он кое-как мог разглядеть.
Вот государь протянул свою могучую, мускулистую руку, и, положивши ему на темя, проговорил:
— Я знаю, что ты не безумен. Ты знай, что по стоку пищей слышны голоса заключенных — твой мне интересней всего. Аргония пропала! Слышишь ты: после сына у меня отнимают еще и дочь!.. Она пропала в том самом лесу, где ты некогда устроил для нее западню. А теперь отвечай: знаешь ты что-нибудь про то или нет?!
— Аргония пропала; Аргония пропала… — несколько раз, как слабоумный, повторил Маэглин.
— Я так и знал, что ничего не знаешь! По крайней мере, вижу, что она тебе столь же дорога, как и мне. Вижу, что и жизнь, и душу, и весь жар своего сердца отдал бы за то только, чтобы увидеть ее вновь. А хочешь ли поговорить с Аргонией?
Маэглин вздрогнул, а Троун продолжал:
— Целых полчаса, а то и целый час, ты, все время будешь рядом с нею — и все будешь говорить и говорить. Что бы ты ради этого сделал?!