Буря
Шрифт:
А Альфонсо, с силой сжимая лицо, повалился на колени (он чувствовал, что Нэдия обхватывает его голову, целует его страстно) — он выдавливал:
— Мы сейчас должны вспомнить, то, что завещал нам Гэллиос…
— А что, что он нам завещал, а?! — со страстью ухватился за это Вэллиат. — Ну, говори же — что он там наговорил, перед смертью! Что нас может спасти?!
— Память наша…
— Память?! — Вэллиат даже взвизгнул, по мертвенному его лицу струился пот, он исходил жаром. — Да он бредил! Бредил старик! Да! А я то думал, что хоть какая-то; хоть самая маленькая зацепочка для нас есть!.. Зачем же душу растравил… Да какую, к дьяволу, душу?!.. Видишь, видишь — и я теперь тоже бредить начинаю! Нет же никакой души, а тело и мозг только!.. Да и что говорить, когда уже сказано было!.. Ну, давай, утешай меня! Воспоминаньями! Да ты шут! Да шут — такой же шут, как и Вэллас! Воспоминанья! Ха! Бред! Да что в моих воспоминаньях — одна боль,
— Пожалуйста, выслушай меня! — вскричал Альфонсо. — Он же говорил, что есть у каждого в жизни такое мгновенье, которое, как бы дверка к спасенью; мгновенье это высшим светом озарено. У кого-то эта, может быть, встреча с любимой. Быть может, один раз то ее и увидит, среди созданий земных… Точнее — увидит отблеск высшей, небесной любви, и та любовь воплотится в этом образе, и вот будет такой счастливец вновь и вновь вспоминать мгновенье встречи, как бы и жить, в мгновенье этом, и стихи в этом мгновенье, и поэмы писать будет. Так что же может быть сильнее этого воспоминанья?.. Может быть, и не с девой эта встреча; быть может — воспоминанье из детства — например: залитая светом поляна, там тепло, там поцелуи небесные — и это тоже любовь, так же как и виденье той девы — ведь и та дева светлым облаком вспоминается — ведь, все это высшее, как проблеск грядущего. И всю жизнь над к этой дверки стремиться… Каждому, каждому дано такое мгновенье, и обстановка не имеет значенье — ведь можно загнивать среди злато и шелков (и даже скорее там), а можно жить истинной жизнью в нищете, но в любви с природой; даже и в темнице, если в душе спокойствие и вера — даже там может прийти такое мгновенье. И я говорю, что у каждого есть такое мгновенье; только, к сожалению, не многие, имеют силы удержать это в себе. Вот послушайте стихи…
— Да, да — говори стихи! — с надрывом выкрикнул Вэллиат. — Читай и плач, и думай, что все это искренно… Впрочем — уже ничего не имеет значения! Мы, все равно, куклы… пусть и этот бред звучит!
— В моих прогулках одиноких, К печали сердца моего, Среди видений близких и далеких, Пришла и гибель чувства одного. Вчера, вчера в лучах заката видел, Как юноша в родимый град спешил, И вечность там забвением обидел, И сердце хладом темным поразил. Ведь он спешил, со светлыми очами, Навстречу — дева юная, навстречу ночи шла, И как зиме дается знак грачами, Так высшая любовь в сердцах нежданно расцвела. Я видел ясно и случайно — судьба их вместе, Еще мгновенье, и они прошли; Вовеки не узнают друг о друга вести, Дороги мира навсегда их развели. И горько мне не расставанье, Но тишина, — молчание минут, И то, что ясное в очах ЕЕ сиянье, Стихов и песен в этом сердце не зажгут. И юноша пошел еще быстрее, Понурил плечи, на дорогу взгляд свой опустил, То свет во мраке вечности повеял, Но он его уже забыл.— Да, да! — рыдая вскричал Вэллиат. — Как раз то, что сейчас нужно! Опять, про эти следы, про эти хождения по следам любимой!.. Ведь, я же говорил уже, от чего все это исходит!.. Говорил, ведь — так что же еще?!.. Чего же более — я у вас спрашиваю?!.. Что ты этим стихотворением…
Альфонсо принялся было объяснять, но Вэллиат не дал ему договорить; он вдруг, брызгая кровавой слюною, взмолился:
— Теперь все, что расскажешь выслушаю. Всему, всему, что поведаешь поверю… Нет, нет — опять брежу! Опять!.. Но я постараюсь… Брат ты мой — ты только говори; а мне так хочется поверить. Но, ведь, обман все это!.. Конечно, понимаю, что сказать ты этим стихотвореньем хотел! Ну, а теперь объясни еще — где такое воспоминанье взять!.. Я боль… Бо-о-оль одну помню!!!..
— Да воспоминаний то много, из Нуменора…
— Как из Нуменора?! Как же могут быть из Нуменора, когда… Ты что-то скрывал, да ведь?! Ведь ты же знаешь наших родителей. Ведь неправда, что младенцами в бурю прибило к берегу, а ты был с нами, но тебе память отшибло! Ведь — это же все нарочно придумано?!
— Да — я убил вашу мать!
— Что?! Что?! — это уже Вэллас подхватил. — Какая же интересная меня окружает компания! Ну — это что ли самое твое дорогое воспоминанье, братец?! Так расскажи-ка во всех подробностях; ведь ты же, наверное, каждую ночь вспоминаешь! Ха-ха! Правда, смешно?! — он тоже не мог сдержать слез.
Альфонсо и не знал, как смог выговорить это признанье, и теперь обернулся к Нэдии, у нее ища поддержки, а она то выкрикивала, то шептала что-то — состояние ее были лихорадочным, однако — она продолжала его целовать.
— …Ну, вот и выговорил! — вскричал Альфонсо. — Но сейчас не об этом; потому что… потому что нестерпимая уже эта боль, и неясно, сколь долго страданье это продолжаться может… Довольно…
— Нет уж — ты давай про мать! Может у нас именно с ней светлый воспоминанья связаны! — все еще смеясь, но со злобой выкрикнул Вэллас.
Альфонсо закрыл глаза, и, должно быть, минуты три молчал. Рядом орал молил и проклинал его, брызгал кровавой слюной Вэллиат; Вэллас что-то быстро и громко говорил, смеялся и плакал — целовала его и вскрикивала Нэдия. В эти три минуты, он смог успокоиться — к нему пришло блаженное воспоминанье из ушедших лет. Он, так часто поглощенный иными чувствами, уже долгое время не вспоминал этого, и теперь воспоминанье пришло таким ярким, словно бы он пережил его впервые.
— Это был памятный день. Последний праздник Восхожденья, который мне доводилось видеть. Я помню город у подножья горы, я помню улицы и дворцы, которые — словно прекраснейшие сны. Потом было восхождение по мраморной лестнице. К самому небу тянулась она… Так много чудес окружало меня, все время пути, но запомнилось то мгновенье, когда мы ступили на последнею ступень, и там оглянулись. Именно на мгновенье и оглянулись, так как следом шли и иные люди. Тогда открылась родная, на многие-многие версты простилающаяся земля, купол звездного неба, Млечный путь — все это казалось таким близким! А, ведь и земля — все эти многие и многие, лежащие в ночи версты — все это, как во сне, казалось как бы частью собственной души — понимаете ли — я почувствовал тогда, свою причастность ко всему этому; почувствовал, что и далекие светила, и ступень на которой я остановился — все это одинаково мне близко, что вся эта бесконечность есть крупинка в душе моей, и сам я крупинка этого необъятного, любящего меня. Тогда я готов был любить каждого человека, каждое создание, как брату и сестру, да и чувствовал, что так и должно быть, что так и будет, но уже в каком-то ином бытии. А рядом были вы — совсем еще младенцы, но с какой же любовью, вы, маленькие, смотрели на звезды! Каждую то, из этих бессчетных звезд вы любили. Я помню — от одного взгляда на вас, слезы у меня выступили; я, ведь, так счастлив был, что вы можете так ясно чувствовать; и самому было жалко, что потерял уже такую простую, святую любовь к высшему… Вот оно — это мгновенье, как сумел так и описал; а потом, ведь, мы повернулись — пошли к храму Иллуватора, а там… там уж красоты неописуемые, там и цвета, и музыка, которым нет подобия на земле. Но, все же, запомнилось именно это мгновенье. А вы то вспомнили?! Вы должны были запомнить! Не могли забыть! Ведь, вам то только один раз довелось на ту вершину взойти… Вспомните чувства свои тогдашние! Пусть вы и младенцами тогда были! Пусть!.. Это же самое светлое, что в вашей жизни было, и где-то в глубине все равно должно было остаться.
Вэлломир, все это время старался казаться невозмутимым, сохранить всю ту же надменность… при рассказе Альфонсо, он вздрогнул, глаза его просияли, и он даже зубами заскрежетал — так хотелось скрыть эти чувства, настолько они казались ему недостойными для Избранного. Но он действительно вспомнил — даже не виденье, просто какой-то проблеск тогдашнего чувства — словно живительная родниковая вода его омыла, а он все скрежетал зубами, и нарочито гневливым, грозным голосом приговаривал:
— Я приказываю замолчать. Я…
Он отнял руки от лица, и вновь не смог скрыть этого светлого чувства, и он ногой топнул, и заговорил совсем уж неискренне, совсем не то, что хотелось ему:
— Это все ложь, ложь, ложь; и еще раз — дрянная, никчемная ложь!.. Это все…
— Вспомнил, вспомнил?! — воскликнул в восторге Альфонсо, и подбежал к нему, пристально вглядываясь в лицо. — Я же по глазам вижу, что вспомнил! Да?! Так чего же ты боишься?! Это то и прекрасно, именно это и доказывает твое величье! Выходит, и все могут так же вот вспомнить.
— Уберите от Меня этого безумца! — вскричал Вэлломир. — Это покушение! Это бунт!..
— Так зачем же ты теперь притворяешься?! — вопрошал Альфонсо. — Какое ты в этом счастье видишь?! Ты ведь истинное счастье уже почувствовал, глаза твои просияли, а теперь говори — чего тебе еще надо? Какого ты еще величия ищешь?! Все это тлен, бред! О, братья, братья — как же я рад… И, ведь, не ошибся же; ведь правильно это мгновенье почувствовал!.. Оно наше — мгновенье то это. Мы, вновь и вновь его вспоминая — мы спасемся… Нет вы спасетесь — мне то нет спасенья…