Буря
Шрифт:
— Уберите же от меня этого безумца! — с надрывом вскричал Вэлломир и отступил на шаг.
Однако, пласт развороченный земли его не выдержал, и «Единственный» этот упал бы, если бы только Альфонсо не успел подхватить его за руку.
— Держись и не отстраняйся, не брезгуй, хотя я и достоин этого…
Альфонсо тут же обернулся к остальным двоим, и у них вопрошал:
— Ну, а вы то вспомнили? — и тут же вскричал в восторге:
— Да — вижу — вспомнили!
Он засмеялся, и смех этот подхватил Вэллас — он и смеялся, и плакал; и, ежели сначала в его смехе злоба была, то вскоре смех этот стал искренним, даже детским: он то с радостью отдался этому настроению, он даже и вцепился в это чувствие; даже, в
Вэллиат же метнулся в одну сторону, в другую, обхватил голову, споткнулся о тело мертвого эльфа, повалился, но вот уже вновь был на ногах, стремительно прохаживался из стороны в сторону, нервно выкрикивал:
— Да, да! Я чувствую!.. Что это — будто простор предо мною открылся… Простор… Простор…
Он повторил это слово несколько раз, а потом улыбнулся — эта улыбка, на его вечно напряженном, исступленном лице, казалась чем-то столь же небывалым, как, например радуга, раскинувшая под сводами подземелья; он даже и рассмеялся — смех его был странным, робким — подобен был первым словам, вырвавшимся из груди нежданно излечившегося немого.
Вот он бросился к Альфонсо, и вскричал:
— А, быть может — это от крови?! Быть может, все-таки, действует кровь эльфийская?!.. Да какая разница теперь?.. Главное — я чувствую, что буду жить вечно… Я получил этот дар! Да! Да!..
— Ты прав! Конечно — прав! Мы излечены; теперь мы действительно будем жить вечно…
Лицо Альфонсо на глазах преображалось: теперь сгладилась сеть морщин, все черты стали как-то более свободными — вот, казалось, сейчас распахнется это лицо светом, и засияет то в полную, могучую силу. Да — так и сияли эти глаза, так все и искрилось счастьем! А какое же это было простодушное, легкое счастье! Сколько же в его выражении, в эти мгновенья было истинно детского! Он, видя, что братья его избавились от боли — ликовал. Он сам уже так исстрадался, что принял это как спасенье, и ему казалось, что и не было ничего того страшного, что так отравило его бытие, — будто бы только что стоял он на вершины Минельтармы, ну а те годы страшные… да не было их вовсе, все дурной сон, теперь уже бессильный. Всем сердцем верил, что теперь то будет только счастье — он вновь и вновь вглядывался в просветленные лики окружавших его.
Вот Нэдия заговорила:
— Но ведь не говорил такого Гэллиос… Я же слышала — он прощался с миром, стихи весне грядущей посвящал, но, про воспоминанье о детстве… Нет, нет — это ты уже придумал.
— Да какая же разница? — искренно удивился Альфонсо, с любовью целуя эти скрывающие что-то костяное ткани. — Тогда он этого не говорил, но, может, до этого когда-то слышал. Может, уже после смерти, в забытье, пришел… Да и какое это имеет значенье?! Может, вовсе никогда и не говорил этого — так мог бы сказать, у него же эта мысль сокровенная в очах сияла! Нэдия, Нэдия — как же прекрасно, что мы спасены теперь!
И он обнимал ее, и он смеялся громко. Как раз в это время подоспели от разгромленного каравана эльфы. Они бежали, ожидая обнаружить изувеченные тела, потом услышали смех — обрадовались; и вот теперь увидели этих смеющихся, мечущихся на дне борозды, спотыкающихся о тело их сородича — одного из славнейших среди них, могучего и мудрого эльфийского князя.
Злополучный караван оставался на месте в течении всего этого багрового дня. Ясно было, что здесь тяготит какое-то проклятье; да и видавшие многое эльфы были изумлены тому, сколь могучие силы пошли против них, удивлялись и тому, что удалось избежать гибели.
Альфонсо и братья, в оцепенении, и нетерпеливом предчувствие чего-то, пробыли все это время почти недвижимыми: они, вместе с эльфами, сидели у костра, трещавшего неподалеку от головной телеги. Их расспрашивали, но мог отвечать лишь Альфонсо — причем отвечал так сбивчиво и восторженно, что решили немного подождать (одно поняли точно — он великий кудесник).
Весь день, не утихая, выбивались из облаков потоки бордового света — к полудню они стали очень яркими, но, все-таки, это был свет крови — молодой, кипящей. После пережитого, многим кровь и вспоминалась, и даже казалось, что это не свет, что — это кровяные пары весь мир заволокли. А к вечеру, кровь стала густеть, свет словно бы затвердевал, казалось — многие версты покрылись этими запекшимися пятнами. От костра, возле которого сидел Альфонсо и иные, открывался вид и в сторону Серой гавани, и, хотя самой крепости не было видно — когда стали сгущаться сумерки, появилось там слабое свеченье — словно девичий поцелуй разлился по этому кровоточащему небу.
Тем больше сгущались сумерки, тем ярче этот свет становился, и эльфы зашептались:
— Подмога… Наконец-то… Сам Гил-Гэлад…
Действительно, тот свет, который Альфонсо принял поначалу, за свет исходящий от стен никогда им невиданной крепости, оказался свеченьем серебристым, которым, словно облаком, было окружено воинство эльфийского правителя.
Альфонсо смотрел, смотрел, как этот свет приближается, и вот вскочил на ноги, вскричал:
— Э-эх! Да что ж они так медленно! Они лететь должны, как вихри! В несколько мгновений эту долину пересечь должны… — и тут же повернулся к сидевшим у костра, шагнул к самому пламени, и выкрикнул. — А, все-таки, я должен вам рассказать, что чувствовал, на вершине. Там… — и он вновь сбивчиво принялся рассказывать…
На самом деле войско Гил-Гэлада продвигалось очень быстро. Еще на рассвете, от птиц-гонцов было получено известие, о том, что каравану не помог и тысячный конный отряд, что, должно быть, сам Враг ворвался в эти земли. Выход войск был назначен через неделю, однако, почти все уже было готово, и вот теперь решено было не отсиживаться за стенами, но выступать немедленно — так как могли пострадать и многие мирные поселения (уже было известно о сожженной деревне). Таким образом, Альфонсо и братья, сами о том не ведая, на целую неделю ускорили эти события.
Войско двигалось в боевом порядке — в любое мгновенье ожидали нападенья; а впереди шли эльфийские кудесники — ведь, не были замечены вражьи войска, а потому, ожидали столкнуться с могучими духами. А та пелена, которая словно поцелуи девы, ласкала глаза смотревшим эльфам, должна была невыносимой для всяких созданий мрака.
Войско насчитывало сто пятьдесят тысяч воинов, из которых две трети были люди (в основном — нуменорцы; остальные — эльфы, а так же — несколько отрядов гномов).
Они шли стеною, протяжностью в полверсты — шли плотными рядами, заговоренные клинки были обнажены, и должны были засиять, если бы только поблизости появилась какая-то нежить. Благодаря волшебству, снег расступался перед ними, и вновь сходился за их спинами (ведь нехорошо было оставлять землю без покрывала, пусть даже ей и осталось спать лишь несколько дней).
Даже и самые могучие маги, даже и сам Гил-Гэлад не подозревали, что на них глядят с восторгом, но с такими разными чувствами. И надо ли говорить, что испытывал Вэлломир, когда видел такую, подступающую к нему силу?.. Надо ли говорить, в каком восторге пребывал Альфонсо, почитая, что все его желания так и будут исполняться в дальнейшем.
Эльфы, сидевшие у костра, поднялись, а затем — приклонили колени, ибо подъехал к ним сам Гил-Гэлад. В нем чувствовалась такая сила, что, казалось, сейчас он схватит землю руками, и легко перевернет ее. Однако, он ничего не собирался переворачивать, так как понимал, что не в переворотах, но в спокойном росте истина. Но он сразу же подошел к тому эльфу, которому перегрыз шею Вэллиат — он склонился над ним, зашептал слова прощанья: