Буря
Шрифт:
Рэнис все прохаживался по узкому карнизу, тяжело дышал, спрашивал у кажущегося спокойным ворона, сколько еще времени осталось, и что он еще знает — не получал никаких ответов, и все ходил, смотрел на тревожное небо…
Наконец, ворон взмахнул крылами, проговорил: «У меня есть иные дела — жди!» — взмыл в кровь небесную — в одно мгновенье темной точкою стал — да и эта точка, среди туч тут же затерялась.
Так остался Рэнис в одиночестве, и потянулись мучительные минуты.
Дьем и Даэн, с самого начала, оживленно начала расспрашивать Тарса.
Они расспрашивали его о жизни, о том, что делает он в горах, а когда тот, злобно на них поглядывая, рявкнул: «Не ваше дело!» — и, верно, бросился бы, если бы не сдерживавшие его «мохнатые» — так и не расспрашивали больше, но сами повели оживленную беседу, старательно рассказывая о красотах Алии — старались, впрочем, больше не для него, а для себя.
Все это время пребывали они в движенье — спешно пройдя верст пять, к северу, обнаружили узенький, перекинутый через ущелье мостик, и началась мучительная переправа, в которой «мохнатые» молились новым свои богам: то есть Дьему, Даэну и Тарсу. Да, да — и Тарса, видя, что он иногда выкрикивает некие непонятные гневливые звуки, и что сами «боги» ему улыбаются — и его приняли они за божество. Они, обитающие среди первобытных понятий, пребывали во все эти дни некоем лихорадочном, болезненном состоянии — ведь так неожиданно всколыхнулось их жалкое бытие, такой каскад неожиданных образов: что бы не было так страшно, чтобы было на что надеяться, они спешили всему непонятному приписать звание божества, или злого духа из их еще не сложившийся, полной тумана мифологии.
Конечно, теперь, проходя над бездной, они молились новым богам, простирали к ним лапы, и даже падая, продолжали выкрикивать заклятья, еще на что-то надеясь. Не менее сотни устремилось ко дну, где их уже поджидали волки. Несколько сотен, все-таки, переправились, и тут увидели один из отрядов Цродграбов, посланных, чтобы искать выход из ущелий. Конечно, они признали своих врагов — закричали гневливо, замахали своим оружием (обломками камня, то бишь) — и, не смотря на усталость, кричали и уверенно, и воинственно, так как «божества» были рядом.
— Это же Цродграбы! — радостно воскликнул Даэн. — Значит — там и Дитье, и Барахир, и… Вероника. Как же хорошо, что мы встретились! Несите нас обратно, и уж, ежели нас так почитаете, то не смейте больше поднимать оружия. Вообще — выбросите эти обломки камня!
«Мохнатые» не понимали его слов, и от того, что не понимали, от этой загадочности, проникались еще большим благоговением — падали перед ними на колени — неотрывно смотрели своими сияющими белесым светом, звериными глазищи.
— Неужели не понимаете? Так назад же нас несите! — и он протянул руку к ущелью…
Тогда Цродграбы поняли, но совсем не так, как хотел Даэн: некоторым, самым горячим из них подумалось, что «бог» хочет, чтобы они пожертвовали собой, ради общего блага, и они, конечно же, с готовностью на эту жертву пошли. Они прокричали несколько торжественных (на самом деле — очень глупых) слов — и тонкой вереницей устремились по этому тонкому, хрупкому мосту: разбежавшись от одного края до другого, принялись прыгать — мост затрещал; все племя хрипловатым, надрывным хором взвыло что-то. Даэн только и успел вскрикнуть: «Нет!» — а мост уже переломился — как раз у двух краев — полетел, унося с собой, в бездну Цродграбов, который и теперь считали себя героями, кричали что-то торжественное.
— Этого и следовало ожидать. — презрительно усмехнулся Дьем. — Мы же в окружении безумцев!
Тарс метал свой гневливый взгляд, все порывался выкрикнуть: потребовать, чтобы ответили, где находится Маэглин; Даэн плакал, а мохнатые, теснясь на карнизе плотно обступили их — внимательно смотрели, внимательно слушались, пытаясь понять божественный смысл их речей.
Первым очнулся Дьем: он усмехнулся, и выкрикнул:
— Что ж теперь тут стоять и мерзнуть? Давайте в долины… Хотя — что вам говорить, ежели вы все равно не понимаете.
Однако, теперь они поняли все в точности, и поспешили — теперь обратно — на юг. Цродграбы шли вслед за ними, по другой стороне ущелья, кричали что-то, однако, из-за завываний ветра, из-за воя волков, невозможно было разобрать, что они кричат.
Это была та самая непроглядная, колдовская ночь, которая застала иступленного Альфонсо, в центре многотысячной толпы, неподалеку от северных ворот Эрегиона; а Аргонию и Лэнию — среди лесов. Не могу сказать, что эта чернота разлилась по всему миру, но, по крайней мере, во всех краях, где происходит мое повествованье, она расползлась в полную силу — нахлынула и на Самрул, и на отряд конников из Горова, во главе которого были двое сынов сурового Троуна.
Незадолго до этого они отступили на полверсты от стены, и там, где они отступали, оставался на снегу кровавый след, крестом пересекая предыдущий и более густой мазок, оставленный волчьей стаей. Слышны были такие возгласы:
— Этот медведь — это исчадие преисподней!.. Проклятье — он перебил не меньше дюжины наших!.. Его не возможно было убить!.. Да — едва к воротам отогнали; но и там бы не избавились, если бы его дружки не запутали его в сеть и не втянули в крепость… Ежели, там все такие — плохи наши дела!.. Да какой там! — Все остальные едва на ногах держаться!.. А мы одного захватили — вот сейчас и расспросим!..
Спешно разбили лагерь, так же спешно стали собирать хворост, но до тех пор, пока не сгустилась эта чернота, успели собрать совсем немного — да и то — по случайности — ветви торчали из снега — их раскопали и нашли кустарник. Хватило всего на один костер, который и развели, возле главного шатра. Воины плотно обступили пламень, протягивали к нему руки, но большинство, все-таки, осталось где-то во мраке. Те, кто стояли возле костра, смотрели на Хэма, которого подвели к одному из братьев (второй, с пробитой рукой, потерял много крови, и пребывал в забытьи). Хоббиту связали руки, да еще держали за плечи, в спину же ему упирался клинок. Наследник престола говорила:
— Тебе бы сразу стоило поджарить ноги, за то только, что ты один из сброда, убившего моего старшего брата — но они у тебя заросли шерстью — будет мерзкая вонь!.. А ну отвечай, сколько вас в крепости…
Хэм не видел смысла в том, чтобы что-либо скрывать; и, несмотря на все пережитое, несмотря на ужасы им виденные, он остался во многом наивным, в общем — он был самым обычным хоббитом. И не стал он размышлять, как бы стоило повести рассказ — преувеличить или приумножить число восставших: стал он рассказывать искренно, пытаясь даже склонить воинов к жалости — начав с самого восстания, упомянув и про Фалко и про трех братьев, он поведал и о волчьей стаи, и о том отчаянии, которое, в последние дни всеми ими овладело, закончил свою, довольно длинную речь так: