Буря
Шрифт:
Вот-вот должно было произойти столкновений, но тут между ними появились две вцепившиеся друг в друга покачивающиеся фигуры — это были Хэм и Маэглин — ужасно измученные, замерзающие, но радостные от того, что нашли друг друга — друг у друга силы черпающие. И Тарс сразу же узнал Маэглина — ежели до этого гнев беспрерывно клубился в нем, то тем раскалился до сияющей острой белизны, и вот он болезненно вскрикнул, и одним могучим рывком вырвался, оставил в лапах Цродграбов обрывки своей одежки. Он уже был перед Маэглином, уже с налету вцепился ему в горло — стал сжимать, так что тот несчастный сразу же закашлялся, стал задыхаться, захрипел, но ничего не мог поделать. Вместе повалились они в грязь, и Тарс рычал:
— Ну, вот и довелось встретится, папаша! Это тебе за мать загубленную! Променял ее на какую-то тварь златовласую — всех нас предал, о самое жалкое из всех ничтожеств! На же — получай теперь — нет у меня к тебе ничего, кроме презрения!.. Ты мне не отец! Не отец — слышишь?!.. Пусть меня
Так хрипел он, даже и не понимая, что не только Маэглин, но и вообще никто не понимает его судорожных воплей. Маэглина пытался защитить Хэм — вцепился Тарсу в руку, пытался его оттащить в сторону, однако, Тарс не замечал этого, продолжал сжимать руки, и выжидал только, когда же шея размякнет, и этот злейший враг его замрет без движенья. Он, конечно, и голоса, который в голове его приговаривал, не слышал: «…Так, хорошо, хорошо! Он твой враг! Конечно — он во всем виноват. Но, может, потом и еще какие-то враги найдутся, а?!..». Между тем, вокруг этого места собирались «мохнатые» — они пребывали в болезненном недоумении. Ведь верховный бог повелел сражаться с врагами, а тут, почему-то, один из богов, вместо того, чтобы делать это сцепился с кем-то жалким, остановился на месте. Вот и они столпились вокруг рокочущей толпой, и, разгорячаясь все больше, требовали своими, похожими на треск дробимых камней голосами, чтобы он вел их дальше в бойню. Наконец, они не выдержали, набросились на него, как раз в то мгновенье, когда шея Маэглина должна была уже треснуть, вздернули его в воздух, стремительно понесли.
Еще через несколько мгновений они ворвались в то смертоносное варево, где уже перемешивались воины Троуна, Цродграбы и бесы — ворвались в исступлении, веруя, что на их стороне верховный бог, и вскоре оказалось, что их каменистые кулачищи пострашнее всяких клинков…
Все эти хаотичные события, которые несмотря на всю мою неприязнь к ним, и желания, как можно менее подробно описывать, заняли, все-таки, не мало место на бумаге. Я упоминал только необходимое — то, что имело влияние на дальнейший ход моей истории — и, действительно, в этом хаосе произошло многое… На самом то деле, все эти события заняли совсем мало времени — хотя я и не берусь судить сколько именно, так как солнце было сокрыто, да и вообще привычный ход времени исказился. Во всяком случае, для Робина пролетело лишь несколько счастливых мгновений.
После пережитого отчаянья — вновь этот свет, вновь надежда, а вскоре и уверенность в том, что ничего не потеряно, и ему вскоре суждено вновь встретится с Вероникой. Он шептал новые и новые строки, и все бежал, среди теплого омывающего его избитое тело небесного плача, навстречу темному рокочущему облаку. И вот сзади раздался окрик — он обернулся, и увидел здоровенного орка, который стремительно к нему приближался. На лице Робина все еще сияла прежняя счастливая, светлая улыбка — и он, все еще представляя, как ему будет хорошо с Нэдией, шептал:
— Нет ты не прав, старик угрюмый, Ты, в этой осени святой, Следя листы несомы вьюгой, Шепча: «Вот был и я как лист младой… Весна и юность промелькнули, И лето с птицами ушло, И ветры вьюжные подули, И снега в главу намело. Ах, так же, как и лист осенний, Увял — и с ветром мой полет, Все полно призрачных видений, И сердце болью темной жмет…» Но ты забыл, старик угрюмый, Что смерти нет, что жизнь везде, И лист младой, в лучах уютный, Заблещет в солнце, по весне.Орк уже высился перед ним, и вот схватил за руки. Если бы это был настоящий орк, то он без всякого труда мог убить Робина, или же заковать его в цепь, отправить обратно на рудники. Ведь юноша пребывал в таком возвышенно-восторженном состоянии, что становился совершенно беспомощным, и мог теперь только повторять восторженный строки, испытывать светлые чувства, да вспоминать Веронику. Однако — это был не обычный орк — это был Сильнэм. После той колдовской ночи, где он пытался найти излечение своему измученному духу, он так и не нашел себе пристанища, да и ворон, хоть и хотел ему помочь — не знал, как излечить его исстрадавшуюся душу. Все эти дни он, одинокий, метался без цели, без пристанища. Иногда мир покрывался темным облаком, и он вихрился среди расплывчатых теней, и жаждал услышать хоть чей-то голос, чувствовал, что все больше с ума сходит. Иногда же проступали формы, до боли четкие, леденящие, режущие сознание, но тоже безжизненные, не имеющие никакого смысла, и тоже с ума сводящими. В общем, ежели иные в эти дни блаженствовали, то он терзался еще больше, нежели прежде; набирался злобы — и, сходя с ума, жаждал отмщения — Всем, всем. Когда же со смертью Лэнии это состояние оборвалось, он очнулся не там, где начались эти метания, но у западных ворот орочьего царства, из которых выходили уже эльфы лесного короля Тумбара. Им, после стычки у восточных ворот, больше не довелось даже и издали видеть не только орков, но и каких-либо иных тварей. После восстания рабов орочье царство походило на некий чудовищный механизм, который долгое время исправно работал, но вот теперь разорвался изнутри, и теперь еще продолжал двигаться отдельными своими шестеренками (уж очень их много было, чтобы сразу остановится) — шипел паром, содрогался, и не мог осознать, что уже мертв, что — это уже агония. Откуда-то с нижних уровней шел беспрерывный грохот, из под вздутий железного пола вырывались густые ядовитые пары. Впрочем бесконечные ржавые коридоры остались позади, и вот эльфы, все-таки, увидели орка — уж с кем, с кем, а с орками эльфы не церемонятся — потому Сильнэма едва не зарубили, но он проявил свое красноречие — заговорил на эльфийском, славя красоты лесов, и деву Элберет из Валинора. Вскоре он уже был рядом с Тумбаром — и уверял, что чует, где «эти мерзавцы» — однако, вскоре уже все эльфы видели, что тот чудесный свет, который лучше всякого лекарства обласкал их глаза, когда они, вышли, наконец из ржавых туннелей, сменился непроглядной колдовской тьмою, тут же с той стороны стал надвигаться беспрерывный грохот. И все они почувствовали, что те, за кем они гонятся — именно в том грохочущем хаосе находятся. Не сговариваясь они поспешили туда, ну а Сильнэм, даже подпрыгивая в своем безумном упоении, в предчувствии того, что вот теперь то, и совсем скоро месть свершиться — забежал много вперед их, и первым повстречал Робина. И он сразу узнал его — он никогда его прежде не видел, но почитал его одним из злейших своих врагов. Ведь как часто, стоя, продираемый холодом в Темном лесу, он слышал из разговоров проходящих, о тех, заключенных в горах — ведь из-за них все началось, и со слов Ячука он знал, что один из, одноглазый. Он знал, что этого одноглазого любит Вероника, и потому почитал его главным. Теперь он с жадностью, с наслаждением вглядывался в его изувеченный лик, и даже скрежетал клыками, и ухмылялся. На самом деле — ему огромного труда стоило сдержать первый порыв — свернуть ему шею. Но он решил, что такая смерть была бы слишком быстром — он хотел бы заставить мучатся этого ненавистного долго-долго — столько же, сколько он и сам мучался. Но вот подоспели эльфы, тут же окружили, и Тумбар, внимательно в него вглядываясь, спрашивал:
— Ты знаешь племя так называемых Цродграбов?
— О, нет, нет! — замотал головою Робин, и тут же проговорил. — Но я знаю Веронику!..
Тумбар, все так же пристально в него вглядываясь, быстро описал Цродграбов, и Робин, хоть и видел их мельком — уже не в силах оторваться от этого взгляда, вспомнил эти незначительные для него детали, и подтвердил, что да — он видел Цродграбов. Тогда Тумбар, уже не глядя на него, повернулся к своим воинам, и зычным голосом произнес краткую, но торжественную, и красиво построенную речь смысл которой сводился к тому, что им, по видимому, предстоит тяжкая битва, что многие погибнут, но и из-за двоих соотечественников может погибнуть весь народ, ибо каждый значим столько же, сколько и все. Он уже говорил последние слова, после которых эльфы должны были бросится во тьму, когда вмешался Сильнэм — он, указывая на Робина, спрашивал:
— А с этим что делать?
— А что с ним можно сделать?.. — вздохнул Тумбар. — Это одна сошка беспомощная…
Но тут Сильнэм перебил его:
— Но не ваши ли слова, что один всех стоит. Вот и этот мерзавец всего вражьего войска стоит.
— А откуда ты знаешь?
— Так я же в шатре, где их совещание проходило, был. Вот и он там, среди самых главных находился. Ох, уж темно у него на душе, много зла он может всем вам причинить… — Сильнэм еще не придумал, что бы такое сказать про Робина, чтобы эльфы приняли его за главного врага…
— А я в его глазе и страдание, и счастье, и любовь вижу. — проговорил Тумбар. — Во всяком случае — он не просто какой-то злодей. Он, чувствую, многое нам рассказать бы мог, да вот теперь не время. Что же — свяжем его… Или даже связывать не станем — оставим здесь под присмотром двоих дозорных.
— Вы даже не представляете, что он с этими дозорными учинить может! — возмутился Сильнэм, но тут же и остановился — так как заметил, что именно такое решение лесного короля доставило Робину наибольшую боль.
Он затравлено стал озираться, попятился, но его уже схватили ловкие, сильные эльфийские руки. Теперь в его оке вспыхнула пронзительная, жгучая боль, и крупные слезы, одна за другою поспешая, устремились оттуда. В это же время, Альфонсо не прошел испытания, и уж началась его мучительная борьба с Аргонией — в это же время, и то блеклое предвестие истинного света, которым тускло наполнялся воздух, стало меркнуть. Завыл волком, и уж не прекращал этого воя, ветер. Усилился снегопад, и теперь все эти бессчетные, крупные, похожие на осколки стекла ледышки, так и норовили разодрать плоть. Сразу стало холоднее. А Робину казалось, что это из-за перемены его душевного состояния — все происходит. И он выкрикивал громко, с мольбою вглядываясь в эти суровые лики: