Буря
Шрифт:
Борзятники заняли места подальше вдоль опушки, охраняя всю линию, чтобы зверь не прорвался в открытую безбрежную степь.
Но особою вычурностью отличались костюмы сокольничих и корогутников; они пестрели разноцветными шелками, напоминая костюмы немецких рыцарей, а чрезмерною яркостью цветов — нарядных шутов.
Вся эта яркая картина стройных мысливских команд, обрызганная первыми лучами восходящего солнца, нарушалась задним планом: там. стояли целые массы загонщиков, согнанных сюда из нескольких соседних селений. Унылые, исхудалые лица, рваная одежда и тупое равнодушие не гармонировали с праздничным настроением и нарядностью сытой, самодовольной толпы.
На дорогом арабском коне прискакал пышный всадник, очевидно,
— Пане! Пане Ясинский! — крикнул он наконец резко, обратясь в сторону старшего доезжачего.
— Служу пану! — подскакал тот и осадил коня на почтительном расстоянии.
— А что, все ли готово? — спросил тот у ловничего, подымая искусственно тон.
— Все, как желал егомосць, — ответил, наклонив голову, ловничий, — полагаю, что и ясновельможный пан староста, и его именитые гости останутся довольны охотой.
— А много обойдено зверя?
— Штук десять вепрей–одинцов, трое зубров, множество серн, оленей… я уже не говорю про барсуков и бобров.
— А этого знаменитого пана писаря нет еще? — спросил, понизив голос, вельможный пан, пристально оглядывая окрестность.
— Приедет, он падок до панской ласки, — пожал презрительно плечами ловничий. — Все они, псы, только из зависти ненавидят шляхту, а дайте им, пане добродзею, почет и пенендзы [3] , то такими сделаются заядлыми шляхтичами… Э, пся крев! — махнул он с сердцем рукой.
— Пан, кажется, недолюбливает их, особенно с того времени, — прищурился язвительно шляхтич, — как побывал в их руках?
— А, будь они прокляты! Разрази их перуны! — побагровел даже от злости Ясинский. — Смерть им и муки!
3
Пенендзы — деньги.
— Но как ты мог вырваться из рук этого дьявола Кривоноса? Почему он не содрал с тебя с живого шкуры? — допекал пышный пан расспросами и разжигал Ясинскому еще не зажившую рану.
— Единый бог и матка найсвентша спасли меня, — прижал кшижем [4] к груди руки Ясинский. — Ой пане подстароста, если бы ваша мосць знали, что то за бестии, что то за звери! Меня вельможный пан послал тогда известить князя о Кривоносе… Правда, я уже чересчур зарвался своею храбростью, ну, меня и схватили… Натурально, — один на сто, — не устоишь! Перебил я десятка два этой рвани, а все–таки взяли, — махал себе в разгоряченное лицо шапкой Ясинский. — Другой бы стал унижаться, проситься, и хлопы бы смиловались; но я не такой: всю родню ихнюю распотрошил, а кто ближе подойдет — в ухо! Не могу, гонор есть! Ну, меня этот двуногий сатана велел было вешать, но Чарнота просил остановить казнь и подождать Хмельницкого, что тот, мол, натешится… Обрати, пане, внимание, что этот тайный и ловкий зрадник в одной шайке с ними… Вот меня связали, заткнули рот и бросили пока в балке под Жовнами, прикрыв хмызом, а сами отправились, кажись, под Лубны… Лежу я день, лежу другой, вижу, конец приходит. Начал я выть и веревки рвать, ничего! Веревки только врезываются в тело, хмыз колет глаза, лицо, земля лезет в горло, а вытье мое еще примануло волков. Вижу, конец. Начал молитву читать. Вдруг что–то — тарах, тарах! И на меня! Я обмер. А это был именно мой спаситель: какой–то хлоп ехал, лошадь его испугалась волков, ударила в сторону и опрокинула повозку на меня. Таким образом был я обнаружен и спасен, — расстегнул даже от волнения жупан Ясинский.
4
Кшижем — крестом, накрест
— Так ты готов им мстить? — спросил подстароста, понизив голос и пронизывая Ясинского пытливым взором.
— Месть и истребление! Вот, пане, мой лозунг до смерти.
— И сегодня не раздумал? — проговорил еще тише и вкрадчивее подстароста.
— Мое слово — кремень, — ответил напыщенно Ясинский, — но для вельможного пана я готов рискнуть и головой.
— И пан никогда не раскается, вечная благодарность и дружба, — бросал, отдуваясь, фразы подстароста, — да и риску никакого: в темном лесу так легко ошибиться прицелом — на полеванье бывает столько печальных случайностей, а пан плохой стрелок.
— Да, ясный пане, очень плохой, — улыбнулся хвастливо ловничий, — на сто шагов попадаю в око.
Пан подстароста Чаплинский засмеялся и, потрепав ловничего одобрительно по плечу, поехал с ним вместе выбрать место, с которого было бы лучше начинать гон.
Между тем, к сборному пункту начало подъезжать и пышное панство, потянулись элегантные экипажи, рыдваны, колымаги, кареты, окруженные блестящими кавалькадами. Экипажи были запряжены чистокровными лошадьми встяж и управлялись кучерами с бича. В первой карете ехал местный пан староста, еще молодой годами, но уже с изношенным и помятым лицом. В другой карете ехал важный магнат князь Заславский. В открытых экипажах ехали более или менее тучные вельможные и простые паны.
Между кавалькадами гарцевала на лихом скакуне эффектная красавица. Рыжеватые волосы ее оттеняли необычайную белизну ее кожи; карие глаза ее сверкали огнем из- под густых бархатных бровей; во всей фигуре ее было что–то огненное, жгучее…
Пушистые ковры были уже разостланы на пригорках; на них были накинуты в беспорядке шитые шелком подушки. Общество разместилось. Появились повара и лакеи из особенных специальных фургонов.
В это время к панству подъехал грациозным аллюром человек лет сорока пяти. На свежем, мужественном лице его играли энергия и сила. И по осанке, и по одежде всадника смело можно было признать за уродзоного шляхтича.
— А, пан писарь, наш генеральный писарь! {2} — произнес подстароста, посматривая с недоумением кругом, — а где же пышна крулева? Неужели она осталась дома? Тогда это ясное, ласковое утро превратится в зловещий мрак.
— Панна Елена сейчас приедет, — ответил сухо пан писарь.
— А, спасибо, спасибо, сват! — обрадовался чрезмерно Чаплинский, — и от себя, и от всего панства благодарю я! Потому что панна Марылька… никак я не могу привыкнуть к новому имени, — уронил он с презрением, — да, полагаю, наша пышная панна приведет здесь всех в небывалый восторг: нет ведь на всем свете другой такой звездочки!
2
...наш генеральный писарь! — Богдан Хмельницкий, который тогда уже был не войсковым писарем, а Чигиринским сотником.
Неприятная дрожь пробежала по телу у пана писаря, но, подавив в себе негодование, он молча подошел к знакомой ему шляхте. Сам пышный пан староста любезно кивнул ему головой и процедил сквозь зубы: «Прошу пана сесть!»
II
Утро разгоралось яркое и блестящее. День обещал быть роскошным, одним из тех дней, которыми нас дарит на прощанье осень и про которые сложилась даже пословица: «Хто вмер, той каеться, хто жывый, той чваныться».