Бусо
Шрифт:
А вот кто не боялся суровых самураев, так это купцы. Любая мелочь, от инструмента для мелкого ремонта доспехов до свитков с охранными молитвами, продавалась буквально на каждом шагу. Торговали талисманами, сакэ, сандалиями, оружием, веерами, сакэ, различными снадобьями, оружейной смазкой, соломенными плащами, ящиками для переноски доспехов и снова сакэ. В городе не было вещи, которую нельзя купить. Лучше всех дела шли, конечно, у продавцов снеди и выпивки, ведь чем ещё заняться воину в ожидании отправки на фронт? Ха, конечно же посетить представление или «весёлый квартал»! Правда, для модного, скандального и весьма дорогого театра Кабуки* у большинства буси было маловато серебра, зато в провинциях огромным успехом пользовались комические труппы кёгэн, или кукольники-дзёрури. Като, пока пробирался через улицы, дважды был вынужден объезжать толпы зрителей. Задорный свист, грубые шутки
И снова самурай был вынужден отказывать знакомым, которых встречал ещё чаще, чем вчера, в предложениях выпить или перекусить с ними. Тем не менее эти минутные остановки задерживали его, а предстояло решить ещё одно важное дело. До Фукумы путь неблизкий, и христианин вряд ли в состоянии преодолеть его пешком. О паланкине не могло быть и речи – даже Като не имел права пользоваться этим транспортом. Согласно эдикту сёгуна он был доступен только самураям высокого ранга, высокородным женщинам или немощным старикам. Стало быть, нужна ещё одна лошадь. Като посчитал это достаточным основанием для расхода денег, что ему выделили. Вот только он очень беспокоился, что никакой лошади купить не получится – все они давно уже зачислены в армию господина Куроды и жуют теперь его овёс и сено. В двух конюшнях его опасения оправдались – стойла были пусты. Однако в третьей, последней, осталась единственная кляча, которую не взяли в армию исключительно по причине дряхлости. Масасигэ всерьёз подозревал, что она не доберётся даже до почтовой станции, что была на полпути между городами. Но выбирать не приходилось. Услышав цену, которую барышник заломил за этого кандидата на живодёрню, он едва не схватился за меч. Столько не стоил даже его скакун, а это был хороший боевой конь, не боящийся выстрелов из ружья. Однако спрос рождает предложение, которое сейчас ограничивалось лишь одной кобылой, в прострации жующей клок сена. А к воротам конюшни между тем сворачивали сразу две группы самураев. Едва не скрежеща зубами от досады, Като отсчитал нужную сумму и, состроив самую свирепую гримасу, потребовал в качестве бонуса седло и уздечку. Проклятый торгаш, обливаясь потом от страха (или от духоты?) и непрерывно кланяясь, пролепетал, что сбруи нет, но есть его личное чудесное седло, в которое не стыдно сесть самому даймё. И только из уважения к такому покупателю, как многоуважаемый самурай, он готов уступить его за сумму, всего вдвое превышающую реальную цену. Торговаться Като не умел, к тому же это претило его самурайской гордости, поэтому он, снова рискуя сточить зубную эмаль, отсыпал в алчные руки серебро и медь. В кошельке после такого грабежа осталось совсем немного.
Теперь его путь пролегал через особый район, и он невольно (или вольно) посматривал на «домики удовольствий», где за решёткой из бамбуковых прутьев обычно сидели юдзё – девушки для свиданий. Сейчас почти все они пустовали из-за наплыва клиентов. В Фукуоке ещё не дошло до выселения подобных заведений в специальный квартал – юкаку – подальше от города. Правда, это и так была уже почти окраина, но сам район никак не был отделён от остальной части Фукуоки.
А вот в Эдо все «чайные домики»* уже сосредоточили в Ёсиваре и обнесли высоким забором, что не помешало этому месту стать самым весёлым кварталом города а, возможно, и всей страны. Масасигэ довелось посетить это заведение, когда он вошёл в состав свиты даймё и целый год жил в столице*. Разумеется, в первый же выходной они с Юки отправились в Ёсивару – потому что вы не были в Эдо, если не побывали в самом роскошном борделе страны. Цены на услуги жриц любви кусались. Ночь с девушкой высшего класса – таю, или ойран – поднаторевшей не только в плотских утехах, но и в развлечениях мужчин – обходилась в пятьдесят-шестьдесят моммэ. Но закуска, выпивка и музыканты легко вытягивали ещё сотню. Сто пятьдесят моммэ! Но оно того стоило. Конечно, самурай из провинции мог себе позволить такое лишь раз. Ну, или два. Хорошо, три! Да, они трижды наведались в Ёсивару и оставили там баснословную сумму – около тысячи моммэ на двоих! А ведь для столичных кутил это было сущей мелочью. Здесь уже вошло в обычай содержать таю в обмен на её личную привязанность к патрону.
Като вспомнил, как весь город рассказывал историю одного чиновника из правительства, погоревшего на своей страсти. Девушка, которой он оказывал покровительство, заболела, и несчастный сластолюбец потратил огромные деньги на её лечение. Ему даже пришлось пойти на подлог, но обман вскрылся, и лишь харакири спасло его от бесчестья. А к девице выстроилась очередь на год вперёд. Видимо, украденные деньги сыграли свою роль, и куртизанка поправилась. И каждый состоятельный мужчина мечтал лично увидеть и познать, что же это за невероятная таю и чего она умеет такого, чего не умеют другие? Поговаривали, что в Эдо считается нормальным спустить на юдзё до пятидесяти кобанов* в год. Треть годового жалования Като*!
Владельцы «весёлых домиков» в Фукуоке прилагали усилия, чтобы их заведения пусть даже отчасти походили бы на столичные. Девушки здесь тоже размещались за вертикальной красной решёткой, хотя, если судить по ценам, да и общему уровню, им были положены горизонтальные решётки дайте-комисэ – жриц любви третьего разряда*. И также, как в Ёсиваре, куртизанки тут сидели со скучающим выражением на покрытых белой пудрой лицах, лишь изредка бросая взгляды из-за полуприкрытых век на проходящих мимо мужчин. Зато их услуги стоили несоизмеримо дешевле – около десяти моммэ. Като с теплотой подумал об одной из юдзё – Сайери, с которой обычно уединялся в выходные дни.
А вот старшее поколение ещё помнило бордели в Нагасакэ, когда оттуда не изгнали португальцев. О, их заведения ничем не напоминали утончённые дома удовольствий японцев, зачастую это были вообще слегка перестроенные склады. Внутри вам не предлагали послушать музыку или поговорить о поэзии. Зато там были женщины. Отовсюду, где бывали корабли намбандзинов, они привозили рабынь, и кое-кому из знакомых Като удалось попробовать даже чернокожую, несмотря на байки, что они насылают проклятие «потери стрючка». Развратные китаянки, покорные филиппинки и даже европейки, у которых, как рассказывали, на теле не было ни одного волоска. Самурай почувствовал, что его эротические грёзы пробудили кое-что в недрах хакама, и пришпорил коня – времени на развлечения не было.
Като хорошо знал, где находится тюрьма, поскольку неоднократно бывал там. Разумеется, не в качестве заключённого, а как раз наоборот – помогал «разгрузить» это заведение. Содержали там лишь приговорённых к смерти преступников, а вот штатной должности палача не существовало. Право вершить правосудие предоставлялось даймё, равно как и выбирать способ казни приговорённых. Использовали повешенье, утопление, распятие на кресте, но большинству преступников всё же просто отрубали головы. И занимались этим… самураи. Как правило, устанавливали «дни казней», во время которых отправлялись на тот свет целые партии заключённых. Дело в том, что с тех пор как Токугава Иэясу победил своих противников и установил мир во всей Японии, буси, скажем так, негде стало практиковаться в воинском искусстве. Вернее, не на ком. Лишь на севере остались непокорные эдзо*, но север далеко. Като за свои тридцать шесть лет не был ни на одной войне, но это не означало, что ему не доводилось убивать. Случались в его жизни и поединки чести, что, кстати, было запрещено указом сёгуна. Бывали стычки с разбойниками. Но Като считал, что воин должен как можно чаще тренироваться именно в лишении жизни другого человека, а не просто в победе над условным противником в додзё*. И макивара* – это не человеческая плоть, хоть и имитирует её. Поэтому он периодически ездил на казни, где практиковался в обезглавливании всяких убийц и насильников.
Начальник тюрьмы дважды прочёл приказ даймё и сделал вид, что тщательно изучает инакан* господина Курода. В конце концов он удовлетворённо хмыкнул, почесал волосатой пятернёй за пазухой, распространив волну запаха пота, и пролаял приказ двум помощникам. Спустя несколько минут из ворот грубо вытолкнули высокого молодого человека европейской внешности, одетого в какое-то рваньё. Не удержавшись на ногах, юноша растянулся в пыли.
– Он ваш, господин, – небрежно поклонился тюремщик.
Като проигнорировал наглеца и, брезгливо ткнув иезуита носком сандалии, произнёс:
– Вставай, идём со мной.
Монах с трудом поднялся, кое-как помогая себе связанными руками.
Подойдя к лошадям, самурай достал кодати и заметил, как христианин вздрогнул и что-то забормотал. «Молится, – догадался Масасигэ. – Видать, решил, что пришёл его смертный час». С непроницаемым выражением лица он перерезал верёвку, стягивающую кисти рук христианина, невольно задержав при этом дыхание – от заключённого невыносимо смердело.
– Ты говоришь на нашем языке? – спросил он, отступив на шаг.
– Хай, – пробормотал тот, растирая запястья.
«Видимо, этот невежа недолго пробыл в Японии», – решил Като. Потому что к самураю следовало обращаться «господин». За такое неуважение и головы можно лишиться. «Или, наоборот, достаточно долго, – внезапно осенило его. – Ведь сейчас за сохранность его головы я отвечаю своей! Ладно, отложим на время правила этикета, нужно ещё кое-что объяснить этому вонючему варвару».