Бутлеров
Шрифт:
Находясь в Ницце, Бутлеров с гневным изумлением прочел эту статью и немедленно напечатал в том же журнале свой, исполненный достоинства, сухой, холодный и величавый «Ответ». Кратко и точно определяя заслуги Кекуле, Купера, Эрленмейера и свои собственные, Бутлеров писал в заключение:
«В мои намерения, конечно, не входит доказывать свои притязания цитатами; однако, если сравнить мои вышедшие с 1861 года работы с работами других химиков (в хронологическом порядке), то придется признать, что эти притязания не совсем необоснованны. Я даже полагаю, что мне будет значительно легче доказать это, чем настоять на своем мнении тем, которые, как г-н Л. Мейер, утверждают, что- мое участье в проведении нового принципа ограничивается тем, что я назвал его принципом «химического строения» и применил известный способ написания формул».
Подчеркнув в заключение, что своим «Ответом» он раз
Путешествие едва не кончилось для Бутлерова трагически во время поездки морем из Марселя в Алжир, где ему захотелось побывать. Пароход был застигнут штормом; волнами с палубы смыло весь груз, сбило стеклянную крышу над машинным отделением, унесло в море восемь матросов. Спасая корабль, потерявший управление, Бутлеров работал наравне с матросами, несколько раз находясь на краю гибели.
Морская болезнь, которой, к счастью, не был подвержен Александр Михайлович, свалила с ног большую часть пассажиров. Немного оставалось людей, сохранивших, подобно Бутлерову, и самообладание и физические силы.
Шторм продолжался не более суток, но свежий ветер еще дул беспрерывно несколько дней. Мертвая зыбь мучила многих людей, поднявшихся на палубу. Они лежали на скамьях, на вещах, прямо на полу под одеялами, пледами и всякой одеждой, хотя стояли ясные Дни. Зеленое море сверкало, как рыбья чешуя, и глазам было больно от солнца и ветра.
О пережитом во время шторма дают представление подробные письма Бутлерова, опубликованные Н. П. Вагнером в его воспоминаниях, и сохранившиеся в семье рассказы Александра Михайловича об этом путешествии.
Самый шторм хорошо описан Бутлеровым в письме к Вагнеру.
«Перемена, происшедшая на палубе, — пишет он, — меня поразила: все ряды бочек и коробов, которыми вчера были завалены ее бока, теперь исчезли. Сорвавшиеся с петель двери от кухни и разные вещи валялись в беспорядке. Стеклянная крышка над машинным люком не существовала более. Везде по палубе текла вода, хлеставшая через борта и свободно попадавшая в машинное отделение. Взгляд на море заставил меня забыть палубу. Не видав, не представишь себе ничего подобного: борта парохода, прежде высоко стоявшие над водою, теперь, казалось, были наравне с нею, а немножко подальше и справа и слева поднимались водяные черно-синие горы, все испещренные белыми пенистыми гребнями. Пароход, казалось, был ими сжат. Еще мгновение — и одна из них обрушилась через левый борт, целый водопад пролился в машинный люк. Почти бессознательно вскочил я на веревочную лестницу правой стороны, поближе к шлюпке, Висевшей на рострах и уже разбитой ударами волн» Не замечая этого, я видел в ней надежду на спасение. Но потоки воды на минуту перестали литься через борт, я сошел на палубу, и с нее, оборотясь к корме, опять увидел воду через ют. Ют аршина на три возвышался над палубой, и над ним, за кормою парохода, вдруг поднялась водяная гора, вершина- которой виднелась на высоте, вдвое большей высоты юта. На мгновение я закрыл глаза, ожидая потопления: пароход прыгал, страшно качался, но не каждый раз черпал воды бортами. Немного оправившись, я бросился с вопросами к морякам. Один из кочегаров, весь бледный, мокрый и дрожащий, на мои вопросы отвечал словами: «Моя жена, мои дети!» Второй капитан стоял у юта. «Боже мой, что это такое?» — говорил я. «То, что бывает на море, — (отвечал он, — удар волн». — «Мы погибли?» — «Нет». Люди хлопотали между тем, чтобы затянуть парусами машинный люк и не пускать в него заливавшуюся беспрестанно через борт воду. Я бросился помогать им. Волны хлестали, мешая нашей работе. «Держитесь, держитесь крепче!» — закричал я своему соседу и сам успел схватиться за веревку у мачты, когда через правый борт хлынула через всю ширину парохода новая масса воды и обдала нас с головы до ног. Судорожно цеплялся я за веревку и, к счастью, удержался. Секунды с две я был совершенно в воде, невольно открытыми глазами видел синеву водяной массы, рот был полон воды. Весь мокрый, остался я на своем месте у мачты, уплыла только безвозвратно новая шляпа, купленная в Ницце, перед отъездом. Совсем озадаченный, я еще раз вспрыгнул на веревочную Лестницу к шлюпке, наш сотоварищ по каюте, пассажир-француз, сделал то же, но отсюда легко было быть снесенным волнами, и я опять примкнул к людям, удвоившим усилия, чтобы закрыть машинный люк. Это удалось наконец: на отверстие положили весла, на них парус, и все заколотили гвоздями. После нас еще надежнее утвердили эту покрышку, спасшую нас от потопления. Водяные горы между тем поднимались и рушились попрежнему. Спустя несколько
Тем не менее это путешествие не изменило отношения Бутлерова к морю и к морским переездам. «Море всегда имело для меня особую прелесть, — пишет он, — я понимаю, что можно любить его простор, его бесконечное разнообразие. Оно и в эти дни влекло к себе своим разнообразием, своей изменчивой красотой».
Измученные пассажиры относились ко всему безучастно. Шагая через распростертые на палубе тела, Александр Михайлович, освободившись от тяжелой работы в трюме, оглядывался кругом, желая кому-нибудь помочь. Но людям нужно было только одно: чтобы высокие волны с белыми гребнями перестали мучительно-равномерно качать пароход.
Только на десятый день пароход подошел к берегам Алжира и стал на прекрасном рейде с глубокой черной водой, но почти пустом. Напротив, на холмах, белел Алжир, опускаясь к морю террасами белых домиков, прижимавшихся тесно друг к другу. Не прошло и нескольких минут, как палубу запрудила толпа черных, желтых полуголых носильщиков, хватавших, сверкая белыми зубами, багаж пассажиров, а еще через несколько минут Александр Михайлович уже высаживался из шлюпки на берберийской набережной, забыв о шторме, о спущенных в море покойниках, о дружелюбных матросах.
Алжир оказался совсем не тем фантастическим городом, который Александр Михайлович хотел посмотреть. Те же кафе, рестораны, широкие улицы, четырехэтажные дома. Военный оркестр играл вальсы и польки, за столиками пили пиво, и для того чтобы увидеть все это, не стоило переносить столько трудностей в пути.
Через неделю Бутлеров уехал в Италию, откуда весною перебрался во Францию и затем, прожив еще месяц в Берлине, заторопился на родину, чтобы первые дни мая встретить в Бутлеровке.
Из Италии Александр Михайлович в это путешествие смог благополучно довезти до Бутлеровки две семьи итальянских пчел, об отличных качествах которых он много читал.
«При привозе их на место, — пишет он, — тотчас была куплена на соседнем пчельнике семья для подсидки гостей. Привезенные итальянки сидели в ящиках с рамками Берлепша. Тут впервые убедился я в возможности легко и без затруднений, не пачкаясь медом, не ломая сотов, разбирать гнездо и тотчас приступил к устройству колодных стояков с рамками…»
Для наблюдения и изучения жизни этих итальянских пчел Александр Михайлович с мастерством профессионального столяра построил наблюдательный улей-шкафчик, дверцы которого раскрывались и сквозь стекло можно было видеть всю жизнь пчел и их неутомимую деятельность. Улей стоял на окне в столовой. Из улья в окно шел стеклянный желобок, около которого всегда жужжали пчелы.
В этом улье Бутлеров изучал различные породы пчел, и в результате этого изучения появилась его популярная книга и ряд статей в специальных журналах.
Во время отъезда Александр Михайлович был избран ординарным профессором Петербургского университета. Утверждение на этот перевод последовало в октябре, но по ходатайству факультета и совета Казанского университета Бутлеров был оставлен в Казани до конца года для окончания начатого им в первое полугодие курса.
Прощаясь с одним из лучших своих представителей, Казанский университет избрал Бутлерова 22 февраля 1869 года своим почетным членом. Было постановлено также в профессорской читальне университета поместить его портрет.
В благодарственном за почетное избрание письме на имя совета Казанского университета Бутлеров писал:
«Совету угодно было почтить меня лестным избранием в почетные члены Казанского университета, и я спешу принести искреннее выражение глубочайшей признательности за эту высокую оказанную мне честь. В Казанском университете прошли лучшие годы моей жизни, и благодарные воспоминания неразрывно соединяют меня с ним. Закрепив ныне эту связь, совет дает мне право звать Казанский университет попрежнему своим родным университетом, a мое чувство к нему заставляет меня высоко ценить это право».