Буйная Кура
Шрифт:
– Кто виноват?
– Как это кто виноват? Что ты говоришь? До сих пор никто не становился у нас на дороге, никто и не посмеет встать!
– Посмеет. Когда отец привел чужую жену, разве не знал, что после пира бывает похмелье? Если бы с тобой так поступили, как с Аллахяром, ты бы терпел?
– Замолчи!
Они пошли молча. "Этот парень совсем ошалел, - думал про себя Шамхал.
– Каждую собаку он хочет поставить с нами рядом. На всех смотрит одними глазами. Между отцом и Годжой не видит разницы. Ну что же, что я взял его дочь. Разве он ровня моему отцу? У сокола свое место, а у вороны другое.
Они поднялись на бугор, где и должны были расстаться. Перед тем, как идти к себе, Шамхал, не глядя на Ашрафа, хмуро сказал:
– Слушай, наберись ума и больше такими словами но бросайся.
– Постараюсь. Но ты тоже дома положи перед собою свою папаху и как следует подумай обо всем, что я тебе сказал.
– Я уже подумал, теперь твоя очередь.
Ашраф хотел что-то сказать, но, увидев, что Салатын бежит к ним, промолчал. Девушка посмотрела на Шамхала и на Ашрафа и поняла, что братья поссорились.
– Отец зовет тебя, - сказала она Ашрафу.
Шамхал перекинул винтовку через плечо и бросил на сестру косой взгляд. Ему не нравилось, что в последнее время сестра бегает то к отцу, то к матери. А теперь прибежала за Ашрафом.
– Чего это ты разбегалась взад и вперед?
– Что же мне делать, отец прислал.
– Некого больше посылать?
Девушка не ответила. Шамхал как будто хотел сорвать злость на сестре.
– Если еще раз увижу тебя здесь, в чаще, берегись!
– И он сердито зашагал в сторону своей юрты.
Губы у Салатын задрожали, и как бы она ни старалась сдержать плач, не могла. Закрыв лицо фартуком, зарыдала. Ашраф обнял ее.
– Глупенькая, чего плачешь? Ну что ж, если брат пожурил тебя?
– В чем же я виновата?
– Ладно, ладно, вытри глаза, пока никто не видит.
Салатын кое-как успокоилась. Ашраф вынул чистый платок и вытер ей слезы.
– Ладно, пошли.
Она зашагала рядом. Салатын откинула назад косы, посмотрела мокрыми глазами па брата.
– Ты знаешь, кто приехал?
– Кто?
– Учитель Ахмед.
Когда Ашраф вошел в шатер, отец лежал на матрасике, облокотившись о метакке, а Ахмед сидел напротив него. Между ними стоял чай. Джахандар-ага увидев Ашрафа, придвинул к себе стакан и, не глядя на сына, сказал:
– Сколько раз я тебе говорил: когда уходишь в горы, бери винтовку.
– Что-нибудь случилось, отец?
– Ничего, но, кажется, стреляли. Не стой у дверей, проходи.
Ашраф вошел и сел рядом с мужчинами. Джахандар-ага, сглатывая чай, глядел через дверцу шатра на далекую гору, сливающуюся с небосклоном. Он был не из тех мужчин, которые позволили бы посторонним людям обосноваться в его кочевье, но он никогда не гнал и тех, кто приходил к его порогу. А что теперь делать с Ахмедом? Никто его не звал и не ждал. А он привез с собой этих бедных детей. Въехал на фургоне прямо в становище Джахандар-аги. Если бы не надеялся, что его здесь оставят, не въезжал бы. Интересно, что об этом думает Ашраф.
Но, может быть, это даже лучше. Ашрафу не будет так скучно, и он перестанет
Молчаливое чаепитие затянулось. Наконец Ахмед допил чай и встал.
– Спасибо, я пойду. Надо разместить детей.
Уже на пороге Джахандар-ага остановил его:
– Садись. Мои ребята все сделают.
– Дядя Джахандар...
– Ты слушай меня. Кто приходит к моему порогу, не возвращается обратно.
Джахаидар-ага затянулся папиросой. Синеватый дым распространился по шатру и стал слоиться, а затем выполз па волю.
13
Салатын вошла в шатер и закрыла за собой дверцу. Она взяла матрац, бросила его в угол около постели, достала деревянный круг на ножках и поставила его на середину. Затем принесла тетрадку и ручку, которые у нее хранились под периной, скрестила ноги и села. Долго она смотрела на буквы, которые успела выучить уже здесь, на эйлаге. Беззвучно шевеля губами, перечитала все. Потом, наклонившись над тетрадкой, из неуклюжих букв стала составлять слова. Она старалась, чтобы у нее выходило красиво, и сильно нажимала на перо. Думала, что в этом все дело.
Пока солнце поднималось в зенит, она успела исписать три полных страницы. Затем, склонив голову набок, внимательно посмотрела на свою работу, скрестила руки на затылке и так потянулась, что хрустнули кости. Встала, убрала тетрадь, ручку и вышла на улицу.
Солнце уже палило, над кочевьем кружились, жужжа, большие синие мухи. Женщины вывешивали на солнце одеяла и матрацы. Во дворе работала маслобойка.
Салатын взяла свой кувшин и пошла на родник.
На склоне горы, под большим деревом бездельничали парни. Они лежали на зеленой горе, образовав кружок, а один сидел в центре, играл на сазе и пел. Салатын прислушалась. Голос был неплохой, да и на сазе парень играл, как видно, не в первый раз, только на высоких нотах не мог тянуть.
У воды собралось много девушек и женщин. Некоторые полоскали белье, иные драили песком посуду, начищая ее до блеска, а третьи просто сидели и слушали песню, доносившуюся со склона горы.
– Вот как хорошо поет! Видно, по кому-нибудь страдает.
– Да, в горле у него так и кипит.
– Ашуг любви!
Одна из девушек повернулась лицом к певцу и крикнула:
– Слушай, парень, пусть пропадет твоя зазноба! Не терзай себя!
Девушки расхохотались.
Салатын тихо подошла к ним. Наполнила свой кувшин, поставила его в сторону и, подобрав подол, пошла вниз по течению воды. Нарвала там ярпыза и вернулась обратно. Хотела было взять свой кувшин и уйти, как вдруг одна из девушек взяла ее за руку и расхохоталась.
– Слушай, посмотри на себя, какая ты!
– А что случилось?
– Губы у тебя синие. Что ты ела?
Салатын ладонью вытерла рот и увидела на пальцах следы чернил.
– Это от ручки.
– Какой еще ручки? Разве ты пишешь?
– Да нет, от ручки Ашрафа.
– Салатын подолом платья стала вытирать рот, но еще больше размазала чернила по лицу. Девушки опять засмеялись. Салатын пришлось поставить кувшин на землю и вымыть лицо родниковой водой.
– Возьми песок, почисти себя, как самовар, - пошутил кто-то.