Буйный бродяга 2013 №1
Шрифт:
Вместе с бригадным комиссаром Ноем они полчаса пытались добиться от эггройца хоть какой-то информации. Попытка инструктора сойти за тэйкианца провалилась практически сразу — акцент выдавал его с головой. Анфи монотонно и не надеясь дождаться ответа переводила навязшие в зубах «Ваше имя? Звание? Подразделение? Задание?», но смотрела лишь на запястье эггройца. Следы сведенной татуировки она опознала практически сразу же, и теперь мысленно прикладывала известные эмблемы эггройских «звериных» дивизий к мускулистой руке. Пятая дивизия — трехрогий шлемоносец в защитной стойке? Или Девятая Стальная — серый дракон в полете? И вот после получаса безнадежных попыток, в тот самый момент, когда комиссар Ной собрался устало откинуться на спинку стула, эггроец неуловимым движением схватил
Знание чужой культуры — дело очень полезное. По эггройским понятиям переводчице в лучшем случае полагалось забиться в угол и пронзительно верещать, поэтому полный ненависти взгляд и, самое главное, полное молчание Анфи выбили инструктора из равновесия окончательно. Он знал, ради чего затевается эта операция, знал, что большей части тэйкианцев и островитян-эмигрантов отведена роль пушечного мяса, знал, что и для него самого риск погибнуть слишком велик — но никогда не думал, что все закончится так быстро и так нелепо. Все его негодование на проклятую судьбу, на мерзавцев из разведки, которые, похоже, слили его чертовым коммунистам, вся бессильная злоба сфокусировалась на мерзкой девке, которую он мог бы зашибить одним ударом кулака, но начал отчего-то яростно колоть так и оставшейся зажатой в руке перьевой ручкой, словно ножом надеясь перерезать шлюхе горло, не обращая внимания на яростный крик лишившегося глаза бригадного комиссара Ноя.
Сам момент схватки Анфи запомнила плохо. Она помнила лишь жуткие удары прикладов бойцов, обрушившиеся на эггройца, крик Ноя, сидящего с залитым кровью лицом: «Только не по голове! Он должен говорить!», треск своей формы, разорванной кем-то, пальцевое прижатие артерии, в точности как учили на уроках рабочей обороны в школе средней ступени — и все.
Дальнейшее из сегодняшнего дня виделось словно полусном с короткими пробуждениями — не только время, проведенное в госпитале, но и несколько последующих месяцев. Та мерзость, с которой ей пришлось столкнуться на несколько мгновений один на один, оставила шрамы не только на ее теле. И никак не помогали рациональные приемы самовнушения — мол, эггроец лишь жалкий раб капитала, пусть особенно изуродованный им — но всего лишь раб. Было тут нечто и от общей судьбы их страны — она помнила рассказы старших о надвигающейся войне и нежданном избавлении, но больше всего ей запомнилось то ощущение всеобщего бессилия перед многократно превосходящим во всех отношениях противником. Ни решимость сражаться до конца в тот момент, ни четкое понимание того, против кого придется сражаться и ради чего, этого ощущения заглушить не могли. Неначавшаяся война — словно фантомная боль, и Анфи знала, что заглушить ее можно, лишь уничтожив полностью мир богатеев-кровопийц и фашистов со звериными татуировками на запястьях. И народу, который практически упразднил свои вооруженные силы, чтобы стать самому огромной революционной армией, это вполне по силам.
Анфи зашла в квартиру, повернула ручку запорного механизма. Замки в их доме играли роль больше символическую, вроде сигнализирующей таблички «не беспокоить», и днем практически никто не запирался. Но она чувствовала потребность отоспаться — в конце концов, Нино права: у нормальных людей ночи служат по большей части для сна, душевые — для помывки, а кухонные столы — для приготовления пищи. Не раздеваясь, Анфи упала на кровать и улыбнулась.
Пятьдесят дней нормальной жизни — не так уж и страшно, на самом деле.
— Нет, позвольте, это же бред! — секретарь цехового профкома чувствовал, что ситуация уходит из-под контроля. Теперь он понимал, что изначально взял неправильный тон. Работать с людьми в провинции было проще, факт. Естественное уважение к начальству хоть и слабенькое, но оставалось. Здесь же у распоследнего вахтера гонора как у десятка дворянских сыновей прошлой эпохи. Как же — соль земли, опора революции. А уж на пришлых вообще волком смотрят — настоящее начальство должно само лет двадцать у станка простоять, на виду у всех, и только тогда ему хоть какая-то вера может быть. А как ему расписывали новую работу? Не народ, а золото, партию уважают, правительству верят, оппозиции на весь завод два десятка человек не наберется. И вот результат — не оппозиция даже мутит воду, а старые и уважаемые активисты.
— Это почему еще бред? — дедушка Мадзи, слесарь с сорокалетним стажем, теперь дорабатывал вахтером на северной проходной, однако считал своим долгом являться на каждое цеховое собрание, где имел насиженное место во втором ряду и неотъемлемое право с этого места вставлять в речь любого оратора острое и меткое словечко. — Ты, мил человек, еще пешком под стол топал, когда к нам, вот в этот самый зал, лично приезжал главкомиссар рабочей обороны, товарищ Тэт. Разворачивал во всю стену карту и отчитывался перед заводом, как и почему генералы обратно горные области отбили, да что надо сделать, чтобы хребет им сломать. И вопросы ему задавали потяжелее, и слова в него летели покрепче. Так что ты не подумай — мы начальства не боимся...
— Оно нас само боится! — крикнул кто-то из глубины зала. Конечно, большая часть сегодняшних рабочих родилась уже после окончания гражданской войны, однако традиции заводчан старой поры, под пулеметным огнем протыкавших самодельными пиками колеса и бензобаки полицейским броневикам, остались.
— Звоните председателю, чего ждать-то? — в углу, где сконцентрировались немногочисленные заводские максимал-социалисты, настроение было определенно приподнятым. — Или у нас уже не рабочая демократия? Или профсоюзный ваш вождь стал вроде барина?
Обычно подобные демарши оппозиционеров вызывали у большинства только раздражение, но не теперь. Секретарь только глубоко вздохнул. В нормальных условиях все его функции были чисто техническими — партийный и профсоюзный актив, хорошо знающий обстановку, был относительно самостоятелен в своей работе. Однако, как бы это бредово ни звучало, сегодня именно он в глазах всего корпуса выглядел ответственным за ошибки профсоюзного руководства на международном уровне. Угу, наверное, и за агрессивные планы эггройской военщины тоже. И за зверства тэйкианской охранки. За ошибки руководства всегда приходится отвечать низовым работникам, увы. Так что — какого черта, собственно? Если здесь считается нормальным взять и выдернуть из кабинета председателя отраслевого координационного совета профсоюзов страны, да поставить под ясные очи раздраженных рабочих — отчего бы и нет?
— Хорошо. Только кто же дожидаться будет? Время позднее, всем домой охота.
— Не беспокойтесь, ради такого дела сейчас еще народ подрулит! — от входа к секретарскому столу пробиралась Нино — крановщица, активистка заводского женсовета и по совместительству — самая большая и колючая заноза в заднице профкома. Секретарь радовался, что ее сегодня не видно — а она уже обзвонила ползавода, еще не зная, какой будет результат у вброшенного для всех неожиданно требования. Собрание превращалось в стихийный общезаводской митинг. И весьма вероятно, что всплывут на нем и другие вопросы, помимо саройского локаута. А там, глядишь, к заводу подтянутся и прочие жители района-коммуны — уровень здешней самоорганизации совершенно зашкаливающий...
Секретарь подавил желание опрокинуть стол, зарычать шипохвостом на окружающих, врезаться головой в стену или сделать еще что-нибудь неподобающее образцовому служащему первого на планете рабочего государства. Вместо этого он молча встал и пошел вызванивать городской координационный комитет.
Этот вечер председатель Далия хотела посвятить научным занятиям. Не потому что конференция интернационала профсоюзов ее никак не касалась, и даже не по причине необходимости закончить статью о саройском локауте. Просто чем больше она занималась сравнительной межмировой историей, чем глубже уходила в изучение классовых обществ Земли, тем отчетливее начинала понимать, насколько же неправилен метод поиска в земной истории готовых ответов на вопросы современности. Так что задуманная статья раскрывала, помимо основной своей темы, очень больной и злободневной, многие на первый взгляд посторонние теоретические моменты, и грозила стать запредельно объемным и уж точно — совсем не газетного формата материалом. Стоило ли вообще приниматься за такое в разгар кризиса в Саройе?