Быки для гекатомбы
Шрифт:
– Hemos pasado, жлобяра, – ответил я равнодушно.
Какое-то время мы с Игорем молча жевали шашлык. Точнее, жевал он. Я едва смотрел на куски мяса – казалось, будто не свинину и баранину пожарили на мангале, а человечину. Мясо солдат, погибших ни за что. Ладно, если бы в этом был смысл. Высший, как бы смешно это ни звучало, смысл. «Кто вернулся с войны? Ты или он, мать твою?!» – пронеслось в голове. Проклиная навязчивую мысль, я оставил свои попытки и присоединился к рассказывавшему что-то Вадиму.
– Человек, который живет западнее Урала и не видел городов Золотого кольца, не может называться русским. Потому что Россия – это Сибирь и Золотое кольцо.
– А как же Петербург? – спросил кто-то собеседников.
– Ну и Петербург.
– То есть колоссальный пласт западной культуры не сделал северную столицу менее русской?
– Наоборот! Как раз на европейском фоне и проявилась настоящая русскость, если можно
– Ну хорошо. А Москва?
– Нет, Москва – это так… Старая купеческая Москва погибла в процессе советских преобразований. А современная Москва – это вообще не Россия! Ведь что такое Россия? Нечто среднее между Азией и Европой? Не думаю. Скорее, она над обеими. Загадочный север, покрытый бескрайними полями и волшебными лесами, где гуляет вольный ветер и оживает сказка. Здесь слишком много контрастов!
Языческие капища сменяются Покровом на Нерли; Зимний дворец, окруженный гнездами старинных дворянских родов – сталинскими высотками и красной звездой над Кремлем. И пусть Кремль стоит посреди столицы! Он как последний мостик, в котором жива и идея Москвы, и идея России, противопоставленные друг другу во всех остальных местах нашей страны. И когда звезды Кремля погаснут, тогда две эти идеи, два злых духа – а дух истории всегда зол – окажутся друг напротив друга без прикрас, ничем не скованные и никому не обязанные. Потому что Россия – не Азия и не Европа. Россия – это Россия. А Москва – Азия, которая вдобавок пытается казаться Европой. Этим она напоминает аборигена, упрямо обматывающегося стеклянными бусами…
– А куда он поехал? – перебил я Вадима, указывая на отъезжающий автомобиль Жоры.
– Его подруга недавно звонила. Просила откуда-то забрать вечером, – ответила одна из присутствующих девушек. – Но она в Москве!
– Да.
– А мы под Нижним!
– Так еще день. Часа за четыре доберется.
– А как мы обратно поедем? – произнес я с досадой. Ясное дело, что оставшуюся машину приходилось уступить дамам, приехавшим с нами. До Жоры дозвониться нам, конечно же, не удалось.
– Я мог бы, но потом возвращаться… Да и выпил уже, – сказал кто-то из приятелей Ваграмова. Впрочем, все из нас выпили достаточно, кроме того убежденного трезвенника-водителя.
– Зато крепкая семья будет, надежная ячейка общества, гнездышко! С нужными людьми познакомится, связями обрастет в своей администрации. Глядишь, и карьеру построит! А ты не завидуй! – с усмешкой сказал мне Игорь. – А вообще, не думай, на электричке доедете до Нижнего. Оттуда – до Москвы.
На том и порешили, попытавшись оставшуюся часть дня провести в более приятном настроении, чем до того. Даже о войне не говорили, разве что подняли пару тостов за Ваграмова, вернувшегося живым и невредимым. А через прошлогоднюю траву, которую еще не успели пожечь подростки, пробивались первые зеленые ростки. Я в очередной раз осознал насколько люблю русскую природу, даже в это тоскливое время, когда под бесстрастным синим небом она просыпается, вяло и сонно перебирает свежим ветерком густые и темные лесные чащи, прикасается розовыми лучами весенних зорь к поверхности обнажившихся гладких озер; потом смеется звонкими ручейками над изорвавшимся нарядом – желтым, серым, коричневым, с вкраплениями грязного снега – и нашептывает проливными дождями жестокие и кровавые свои сказки.
– Хорошо, – говорил я несколькими часами позже, когда нас с Вадимом подвозили к станции. – С тем, что Россия – не Азия, я согласен. Но почему ты не чувствуешь ее частью Европы? Частью особой, самобытной, но все же Европой?
– Нет, Россия – это иное. Здесь – крупные формы, мелодии, отзывающиеся в бесконечности, необъятность и буря. Нам ближе духовые инструменты и низкие звуки, пластичность, обрывающаяся резким контрастом, кладущим начало уже совсем иной пластичности. “Тройка” [10] и «Песня Варлаама» [11] . Русская пустота в ее медитативной однообразности есть нечто величественное, грозное и гигантское. Чтобы жить здесь, надо либо вовсе ничего не иметь внутри, либо, напротив, обладать неким избыточным давлением, заполняющим собой весь мир. Быть либо зияющей бездной, либо разрывающейся Сверхновой – между ними, если вдуматься, не так уж много различий. Либо вакуумом, либо черной дырой. Нам нужны крайности, ибо полумеры здесь самоубийственны: взор, направленный в Вечность, не может моргать из-за соринки. Вся наша природа, суровая и величественная, природа угрюмого и упрямого Севера, восстает против европейской рациональности и заорганизованности, конечности и завершенности. В нашей культуре есть нечто иное, трансцендентное, нечто по ту сторону мысли. Здесь «не белы снеги», безрассудство, буйство и бунт [12] . Россия и Европа могут быть сестрами, но точно не единым целым.
10
«Тройка» – первая часть сюиты Георгия Свиридова «Метель».
11
«Песня Варлаама» о взятии Казани Иваном IV из оперы Модеста Мусоргского «Борис Годунов».
12
«Здесь…бунт» – цитата из повести «Конь вороной» Бориса Савинкова (1879–1925), революционера, писателя, руководителя Боевой организации партии эсеров.
III
В электричке не спали бомжи, не было голосистых теток, продающих щеточки для ванн, собранные по японским технологиям, и картофелечистки, разработанные самарскими военными, не пели барды и шансонье, да и вообще было мало людей – видимо, сказывалась удаленность от Москвы. За окном мелькали бескрайние русские леса – такие же, какие предстают перед нами в мистических древних притчах и волшебных детских сказках с иллюстрациями Билибина. – Билетики на проверку! – раздвинув двери, в вагон вошли контролеры, и Вадим недовольно поморщился. Предстоял дурацкий спор: банкомата рядом со станцией не оказалось, а наличных у нас, привыкших расплачиваться банковскими картами, почти не было.
– Так, что здесь? – к нам подошла полная женщина в форменном бордовом пальто, принадлежащая к той категории людей, чей возраст определить крайне сложно.
– Картой можно расплатиться? – спросил я.
– Какой еще картой? Хватит придумывать! – рядом с ней появился второй контролер, мужчина, судя по повадкам еще вчера отжимавший телефоны по подворотням. – Я вас каждый день здесь вижу! Или оплачиваем, или выходим на следующей!
Нет смысла вдаваться в подробности глупого спора. Женщина с каждой минутой впадала во все более буйную истерику и в конце концов попыталась вырвать телефон из рук моего друга. Наделенная жалкой властью, она обладала спесью азиатского деспота.
– Что за грабеж?! – холодно процедил Вадим и резко оттолкнул ее руку.
– Да как ты смеешь?! – взорвалась тетка, гневно потрясая двойным подбородком, а ее спутник принялся совершать странные нерешительные движения, уподобляясь деревянному солдату Урфина Джюса. – Я тебе в матери гожусь! Сейчас вызовем полицию!
Фрактальная сущность мира: еле заметные мелочи воспроизводятся на глобальном уровне. Потому неурядицы повседневности ввергают в мысли о непреходящем гораздо чаще, чем масштабные события, фасцинирующие с больших и малых экранов. Разумеется, в большей степени это касается нашей жалкой эпохи, спрятавшей великое за толстым слоем наносного: за инфошумом и грязью половинчатых интерпретаций. Вот я и рассматривал негодующую тетку, как рассматривает энтомолог какого-нибудь особенно жирного жука.
С грабителями все просто: есть две стороны и некий ресурс, которым хотят владеть обе. И налетчик, и его жертва опираются на чистое насилие, красочно представленное угрозами, от чего, в итоге, и зависит окончательный результат. Здесь господствует хаос и анархия, ведь никто не прикрывается буквой закона, Богом, интересами революции и контрреволюции. Чужим именем, в конце концов. Апеллировать к превосходящим силам станет только беспомощная и запуганная жертва, тем самым лишь обнажая свою уязвимость. Если грабитель решился, то явно после того, как вышел из-под моральной власти таких сил. А если нет, что он делает напротив жертвы? «Я буду звать на помощь!», «Полиция тебя вычислит!», «Да ты знаешь, чья я жена?!» – покажите мне тех, кого спасли подобные фразы. Ситуация «грабитель и жертва» как никакая иная приближается к охоте – в ней тоже присутствует элемент игры. Хищник, как и налетчик, берет лишь то, что ему нужно. Первый – пищу, второй – деньги. Природа так устроена, что хищник не может не убить, грабители же часто оставляют жертву в живых. Отсюда выросло священное право воинов старины: поживиться вражеским имуществом. Нередко это приводило к полному разграблению захваченных городов. «Vae victis» – услышали римляне от Бренна [13] .
13
В 390 г. до. н. э. галльский вождь Бренн наголову разбил римлян, разграбил значительную часть Рима и осадил остатки защитников в Капитолии. Осада затянулась, и консулы договорились с Бренном о выкупе золотом. Взвешивали золото фальшивыми гирями врага. Когда римляне запротестовали, вождь галлов со словами «Горе побежденным» (Vae victis) положил на гири свой тяжелый меч.