Были древних русичей
Шрифт:
– Ироды… креста на вас нет…
– Ан врешь, есть! – весело ответил светло-русый стрелец.
– А тыкак это до сих пор свой-то не пропил?! – наигранно удивился темно-русый и вытер глаза, словно никак не мог поверить, что крест не пропит. – Помочь? – спросил он, заметив, что мужичонка схватился за верхний край бочки и пытается встать.
Пьяный ничего не ответил, поднатужился и поднялся на широко расставленные ноги, чуть согнутыев коленях, подтянулодной рукой сползшие порты, а другой попробовал запахнуть разорванную до пупа рубаху.
– Пойдем, воевода кличет, – сказал
– Он еще испить хочет, водица понравилась! – пошутил его напарник.
– Ироды… – повторил мужичонка, отпустил верхний край бочки, пошатался малость на нетвердых ногах и пошел со двора прямо по луже. Стрельцы, пристроившиеся к нему по бокам, чтобы не сбежал, тоже должны были шагать по луже, а потом месить грязь, потому что мужичонка выбирал дорогу как можно хуже, а стоило им отойти от него больше, чем на шаг, останавливался и бурчал: – Воевода кличет…погулятьне дадут…
В гриднице, освещенной дюжиной свечей в четырех тройных подсвечниках на высоких подставках темного дерева, было жарко натоплено, однако князь – шестидесятичетырехлетний старик с узким скуластым лицом, седыми бровями, такими кустистыми, что, казалось, достаютдо расшитой золотом и жемчугом тафьи, прикрывающей макушку наголо бритой головы, и черными, наверное, крашеными усами и бородой – зябко куталсяв горностаевую хребтовую шубу ис недоумением и завистью смотрел на подрагивающего то ли отхолода, то ли с похмелья, мокрого и босого человека, стоявшего перед ним с понурой головой.
– Это и есть твой хваленый ярыга? – спросил князь воеводу, сидевшего ошуюю.
Воевода – рослый широкоплечий мужчина лет пятидесяти пяти, огненно-рыжий, с двумя сабельными шрамами на веснушчатом лице и окладистой бородой, раздвоенной посередине, – ответил:
– Он самый. Выглядит, конечно, не очень, не того… – повертел он в воздухе конопатую руку с растопыренными пальцами, – …однако дело знает, а хватка – сдохнет, но не выпустит.
– Ну-ну, – недоверчиво буркнул князь.
– Больше все равно никого нет, – молвил стоявший одесную казначей – ровесник князя и такой жеузколицый, правда, с седой бородой и одетый худенько, не по знатности.
Князь тяжело вздохнул, плотнее закутался в шубу и кивнул казначею, чтобы говорил за него.
– Зачем звали – догадываешься? – спросил казначей, приблизившись, прихрамывая на левую ногу, к ярыге и став боком, чтобы видеть и князя.
Ярыга промолчал. За него ответил воевода:
– Откуда ему знать?! Посылал я его… – воевода гмыкнул, прочищая горло, – … по одному делу..
По какому – так и не смог придумать сразу, поэтому еще раз гмыкнул.
– А звали тебя вот зачем, – казначей оглядел гридницу, будто проверял, не подслушивает ли кто-нибудь, хотя тайну эту знали все, кроме ярыги. – Княжич захворал. Десятый день как слег и не встает, чахнет прямо на глазах. Знахарь не помог, говорит, порчу наслали. Каждый день в церкви по две службы служат, святой водой кропят – не помогает. Видать, очень сильное заклятие наложили, чертово семя! Найди, чья это работа…
– …а дальше мы сами! – перебив, грозно пообещал воевода и так стукнул кулаками по лавке рядом с собой, что она жалобно скрипнула. – Я ему, вражине!..
– Справишься – не пожалеешь, одарим по-княжески, – закончил казначей и глянул на князя: все ли правильно сказался.
Князь не замечал его, смотрел на ярыгу с такой тоской в глазах, будто сам был при смерти.
– Один он у меня остался, последыш, – произнес князь.
В его словах было столько печали, что ярыга поднял голову и посмотрел на князя прищуренными, зеленовато-желтыми глазами. Вглядывался долго, пытливо, проверял, действительно ли так дорог сын отцу, а когда убедился в этом, в глазах блеснули золотистые искорки, и он пообещал хриплым, пропитым голосом:
– Найду.
– Раз пообещал, сделает! – заулыбавшись, подтвердил воевода.
– Чем быстрее, тем лучше, – напомнил казначей.
– Быстрее никто не справится! – с обидой, точно сомневались в нем самом, произнес воевода. – Нужна будет подмога, все стрельцы – твои, я предупрежу, – сказал он ярыге. – Ну, иди, не теряй зря время.
– Подожди. – Князь повернулся к ключнику. – Накорми. Одень. Иденег дай.
– Денег не надо, – вмешался воевода Потом, когда дело сделает, все сразу и получит.
– Тебе виднее, – не стал спорить князь.
Ярыга вслед за хромым казначеем вышел изтерема, поднялся в клеть, где хранилась одежда. При свете свечи, толстой и наполовину оплывшей, казначей пересчитал сундуки, проверил замки на двух, видать, с самым ценным добром, остановился перед большим, без замка, с трудом поднял дубовую крышку, окованную железом. Из сундука пахнуло прелью и чем-то сладковато-кислым, напоминающим запах крови. Казначей подозрительно покосился на ярыгу, который с безучастнымвидом смотрел на паутину в дальнем верхнем углу клети, достал из сундука кожу водяной мыши, лежавшую сверху от моли и затхлости, принялся рыться в нем, бормоча что-то себе под нос. После долгих поисков вытащил шапку с собольей выпушкой, в которой белели несколько залысин, и ферязь на меху черно-бурой лисицы, не старую и не новую.
Ярыга безропотно натянул на голову шапку, оказавшуюся маловатой, надел ферязь, слишком длинную, подол волокся по полу. Спереди на ферязи была старательно зашитая прореха. Ярыга определил, что предыдущий хозяин получил удар в сердце, сокрушенно покачал головой и улыбнулся, радуясь, что не он был в этой одежке, когда ее подпортили.
Кногам его упали сапоги, почти не ношеные, однако ярыга оттолкнулих не меряя.
– Велики.
– Сена подложишь, – посоветовал казначей, собираясь закрыть сундук.
Ярыга будто не слышал совета, пялился на паутину.
Казначей недовольно посопел, забрал сапоги, помял их, недовольно кривясь, посмотрел на свои, старые и стоптанные, особенно правый, решая, не обменять ли? Понял, что и ему будут велики, кинул их в сундук, порылся в нем, достал другие, почти новые, и швырнул ярыге со злостью, будто от сердца отрывал.
Этипришлись впору. Ярыга топнулодной ногой, потом другой, проверяя, не развалятся ли на ходу. Не дожидаясь казначея, вышел из клети, высморкался, сжав нос пальцами, и собрался вытереть их о полу ферязи, но пожалел, помял порты на бедре.