Былинка в поле
Шрифт:
– Да я только и делаю, что терплю, конец пришел и терпению.
– Это верно, стань овцой - волки найдутся. Вез же не срами стариков и нас. День-то какой? Скоро закроем все праздники. Заживем по-новому. Без царя пожили, наступает пора без бога жить.
Вспомнила Марька играющее солнце, глаза свекра Кузьмы, виноватые, умные.
– Только ради вас пойду. А так мне праздник - нэ праздник. Все веселятся, а я как проклятая.
– П вдруг словно новые нотки прорезались в голосе: - Что я хуже всех, что ли?
Егор поднял ее на руки, понес в дом.
–
Впервые не опустила глаза, спокойно, с чужинкой встретила взгляды невестки, свекрови. Села рядом с Азтономом.
– Подвинься, чай, я тебе жена. Хороший бы муж куска без жены не съел, а ты ломаешься, за родню меня нэ считаешь.
"Уйду сейчас, пусть проклянут, осмеют, но и на него ляжет срамота на всю жизнь".
– Пей на меду настоянную, Марья, - ласково сказал Егор.
– Мне и хлеб противен стал.
Но Егор тянулся к ней через стол с рюмкой настоянной ва меду самогонки.
Автоном ударил по руке дяди, внно вылилось на клеенку. Егор встал, стукнул кулаком по столу:
– Долго будешь изгаляться над ней? Обута, одета, чистая, работает с утра до БОЧП, а БЫ, брат и невестка, в едовольны ею.
– Можа, она не любит его, - сказала Василиса.
– Василиса, не пускай в глаза пыль. Все я вижу. Да на меня ни одна девка так не глядела, как она глядит на тебя, Автономна. Сердце мое кровью заходит. Я свою Ностю взял обутой? Одни гусарики худые не пожалел ее родитель. Я сам же приданое ей справил, да так, что тятяj(a ваш, царствие ему небесное, не догадался. А ты что мудруешь над Марьей? Ногтя ты ее не стоишь. Я сейчас же пойду к свату Максиму Семионовнчу и велю ему увести сюю дочь. Не поет больше Марька - родной муж вынул душу вместе с голосом.
.
– Не смотри так высоко - глаза запорошишь. Разбушевался!
– прицыкнула Василиса на Егора.
– Василиса, гордый стал Автоном наш. На свинье сало, а на сердце гордость нарастает. Избаловала его Марька своими охами да ахами.
– Правду Егорий молвил, - сказал Кузьма, катая крашеное яйцо по столу.
– Чем больше кота гладишь, тем выше хвост дерет.
Обед прошел кое-как. А когда ушли Егор с Настей в Фиена, Василиса расходилась безудержно. Швыряла ложки, рвала и метала.
– Пли я уйду, илп ее выгоняйте.
Кузьма сник на лавке, аж бородой касаясь своих колен.
– Я уйду, если ты будешь жить с такой злоехидной тихоней. Красивую нажил себе, вот и мучайся. Да разве вто жена, если на мужа недоуздка не накинет. Где женская власть-ласка? Его, мужчину, вот как надо обхаживать!
– И понесла Василиса выказывать свою волю, напоминая Кузьме его бесправие в доме.
Автоном молчал, подавленный гневом матери. Вся-то жизнь опостылела ему и думал зло: "Чего хотят от меня?
Маманя шумит, а батя молчит, копается в бороде, как курица в своих перьях. И эта стерва Фненка мутит весь дом".
– Иди, Марья Максимовна, к отцу. Видно, не судьба нам, - покорно, с сожалением сказал Кузьма.
Марька, будто окаменелая, сидела у кровати, положив руки на выпуклый живот.
– Не пойду, батюшка. Буду на поденку в совхоз ходить, работать за троих, мыть ему ноги и пить омызки, умру на работе, а домой нет мне возврата, - голос ее был печален, но тверд.
– У меня еще четыре сестры. Поело святой недели замуж выдают Дашку. Что люди подумают о ней, если я уйду? Скажут: эта ушла и та такая же. Откажется жених.
– Марька встала, шагнула на середину горницы, ко всему-то готовая, лишь защищая руками живот.
– Убейте меня, а я не пойду. Убей, чтобы не мучилась я на свете.
Кузьма схватил рванувшегося сына за воротник, и новая рубаха полетела в клочья.
– Беж и к отцу, Маша!
Во дворе она остановилась, содрогаясь от бешеного рева Автонома:
– Пусти! Будь проклята вся жизнь в этом доме! Сожгу! Убью себя!
Кузьма придавил его к стене, скрутил за спиной руки:
– Не буди мою силу страшную. Эх, Автоном, не моэкешь смирить в себе зверя. И книжки о породистых коровах не помогают. Пускаешь в ход кулаки, как волк зубы...
Василиса плакала, затенив платком лоб.
– Лечить его надо, отец.
– Сейчас вылечу.
– Кузьма сорвал с гвоздя сыромятный кнут, свистнул сына по лопаткам.
– Отлучу о г семьи, негодяй. Ты еще поползаешь в ногах Марьи, пока не вымолишь прощенья.
Все крепилась, а переступила каменный порожек задней лазейки с огорода, вошла в свой родной двор, заплакала тяжко и беспомощно, забившись на кизяки, чтоб отцу с матерью не встревожить. С распухшим, саднящим лицом вошла, з дом, едва поднимая на крылечке измятые ноги.
Отец отдыхал на кровати, широкой спиной к двери, мать убирала со стола посуду. Только что ушли меньшая дочь Дашка с женихом.
– Максимушка!
Максим повернулся резко и неловко, упал с кровати.
Едва поднялся - внезапно отнялась спина, видно, с испуга. Бледный, потный, подошел он а дочери.
– Убила ты меня, Марька.
– Несчастные мы, господи, - прошептала баба Катя.
Ночевала Марька у родных. А чуть посветлело, пошл:".
с отцом к Чубаровым за добром.
В это время Автоном привел во двор игренюю кобылу и жеребенка. Капала кровь с распоротых боков матки.
Видно, метил кто-то выпустить кишки, да промахнулся, чуть повыше полоснул ножом, до ребер развалил. Жеребенок лег, матка понуро стояла над ним, подгибая колени.
Кузьма начал заговаривать кровь. Все молча стояли з стороне.
– Воды и мыла мне!
– сказал Максим Отчев.
Василиса достала из печки чугун теплой воды, налила в таз.
Когда кровь остановилась, свалили и связали матку.
Максим зашил рану на боку.
– Ну что ж, Кузьма Данилыч, и ты, Василиса Федотовна, были мы с вами сватами, теперь конец.
– Максим повернулся к Автоному.
– Ты отныне мне не зять, а Марье не муж.
– Горе-то у нас какое - злодеи лошадь порезали, тут еще ты добавляешь, - запричитал Кузьма.