Былое и думы.(Предисловие В.Путинцева)
Шрифт:
— Без всякого сомнения. — И мы чуть не расхохотались, несмотря на то что на душе было вовсе не смешно.
1-е нравоучение
…Недели через две Сверцекевич вступил в переговоры с Blackwood — компанией пароходства — о найме парохода для экспедиции на Балтику.
— Зачем же, — спрашивали мы, — вы адресовались именно к той компании, которая десятки лет исполняет все комиссии по части судоходства для петербургского адмиралтейства?
— Это мне самому не так нравится, но компания так хорошо знает Балтийское море — к тому же она слишком заинтересована, чтоб выдать нас, да и это не в английских нравах.
— Все так — да как вам в голову пришло обратиться именно к ней?
— Это сделал наш комиссионер.
— То есть?
— Тур.
— Как, тот Тур?..
— О, насчет его можно быть покойным. Его самым
У меняна минуту вся кровь бросилась в голову. Я смешался от чувства негодования, бешенства, оскорбленья, (356) да, да, личного оскорбленья… А делегат Речи Посполитой. ничего не замечавший, продолжал:
— Он превосходно знает по-английски — и язык и законодательство.
— В этом я не сомневаюсь, Тур как-то сидел в тюрьме в Лондоне за какие-то не совсем ясные дела и употреблялся присяжным переводчиком в суде.
— Как так?
— Вы спросите у Б<улевского> или у Михаловского. Вы не знакомы с ним?
— Нет.
— Каков Тур — занимался земледельем, а теперь занимается вододельем…
Но общее внимание обратил на себя взошедший начальник экспедиции полковник Лапинский.
LAPINSKI–COLONEL. POLLES-AIDE DECAMP [1239]
В начале 1863 года я получил письмо, написанное мелко, необыкновенно каллиграфически и начинавшееся текстом «Sinite venire parvulos». [1240] В самых изысканно льстивых, стелющихся выражениях просил у меня раrvulus, [1241] называвшийся Polies, позволенья приехать ко мне Письмо мне очень не понравилось. Он сам — еще меньше. Низкопоклонный, тихий, вкрадчивый, бритый, напомаженный, он мне рассказал, что был в Петербурге в театральной школе и получил какой-то пансион, прикидывался сильно поляком и, просидевши четверть часа, сообщил мне, что он из Франции, что в Париже тоска и что там узел всем бедам, а узел узлов — Наполеон.
1239
Лапинский-полковник. Поллес-адъютант (франц.).
1240
Позвольте детям приходить (лат.).
1241
дитя (лат.).
— Знаете ли, что мне приходило часто в голову, и я больше и больше убеждаюсь в верности этой мысли, — надобно решиться и убить Наполеона.
— За чем же дело стало?
— Да вы как об этом думаете? — спросил parvulus, несколько смутившись.
— Я никак. Ведь это вы думаете…
И тотчас рассказал ему историю, которую я всегда (357) употребляю в случаях кровавых бредней и совещаниях о них.
— Вы, верно, знаете, что Карла V водил в Риме по Пантеону паж. Пришедши домой, он сказал отцу, что ему приходила в голову мысль столкнуть императора с верхней галереи вниз. Отец взбесился. «Вот… (тут я варьирую крепкое слово, соображаясь с характером цареубийцы in spe… [1242] негодяй, мошенник, дурак….),такой ты сякой! Как могут такие преступные мысли приходить в голову… и если могут — то их иногда исполняют,но никогда об этом не говорят…»
1242
в будущем (лат.).
Когда Поллес ушел, я решился его не пускать больше. Через неделю он встретился со мной близ моего дома, говорил, что два раза был и не застал, потолковал какой-то вздор и прибавил:
— Я, между прочим, заходил к вам, чтоб сообщить, какое я сделал изобретение, чтоб по почте сообщить что-нибудь тайное, например в Россию. Вам, верно, случается часто необходимость что-нибудь сообщать?
— Совсем напротив, никогда. Я вообще ни к кому тайно не пишу. Будьте здоровы.
— Прощайте, — вспомните, когда вам или Огареву захочется послушать кой-какой музыки — я и мой виолончель к вашим услугам.
— Очень благодарен.
И я потерял его из вида, с полной уверенностью, что это шпион — русский ли, французский ли, я не знал, может интернациональный, как «Nord» — журнал международный.
В польском обществе он нигде не являлся — и его никто не знал.
После долгих исканий Домантович и парижские друзья его остановились
Лапинский был в полном слове кондотьер. Твердых политических убеждений у него не было никаких. Он мог идти с белыми и красными, с чистыми и грязными; принадлежа по рождению к галицийской шляхте, по воспитанию — к австрийской армии, он сильно тянул к Вене. Россию и все русское он ненавидел дико, безумно, неисправимо. Ремесло свое, вероятно, он знал, вел долго войну и написал замечательную книгу о Кавказе.
— Какой случай раз был со мной на Кавказе, — рассказывал Лапинский. — Русский майор, поселившийся с целой усадьбой своей недалеко от нас, не знаю, как и за что, захватил наших людей. Узнаю я об этом и говорю своим: «Что же это? Стыд и страм — вас, как баб, крадут! Ступайте в усадьбу и берите что попало и тащите сюда». Горцы, знаете, — им не нужно много толковать. На другой или третий день привели мне всю семью: и слуг, и жену, и детей, самого майора дома «е было. Я послал повестить, что если наших людей отпустят, да такой-то выкуп, то мы сейчас доставим пленных. Разумеется — наших прислали, рассчитались — и мы отпустили московских гостей. На другой день приходит ко мне черкес. «Вот, говорит, что случилось; мы, говорит, вчера, как отпускали русских, забыли мальчика лет четырех: он спал… так и забыли… Как же быть?» — Ах вы, собаки… не умеете ничего сделать в порядке. Где ребенок? — «У меня; кричал, кричал, ну, я сжалился и взял его». — Видно, тебе аллах счастье послал, мешать не хочу… Дай туда знать, что они ребенка забыли — а ты его нашел — ну, и спрашивай выкупа. — У моего черкеса так и глаза разгорелись. Разумеется, мать, отец в тревоге — дали все, что хотел черкес… Пресмешной случай.
— Очень.
Вот черта к характеристике будущего героя в Самогатии.
Перед своим отправлением Лапинский заехал ко мне. рн взошел не один и, несколько озадаченный выражением Моего лица, поспешил сказать:
— Позвольте вам представить моего адъютанта.
— Я уже имел удовольствие с ним встречаться. Это был Поллес.
— Вы его хорошо знаете? — спросил Огарев у Лапинского наедине. (359)
— Я его встретил в том же Boarding House, где теперь живу, он, кажется, славный малый и расторопный.
— Да вы уверены ли в нем?
— Конечно. К тому же он отлично играет на виолончели и будет нас тешить во время плаванья..
Он, говорят, тешил полковника и кой-чем другим.
Мы впоследствии сказали Домантовичу, что для нас Поллесочень подозрительное лицо.
Домантович заметил:
— Да я им обоимне очень верю, но шалить они не будут.
И он вынул револьвер из кармана.
Приготовления шли тихо… Слух об экспедиции все больше и больше распространялся. Компания дала сначала пароход, оказавшийся негодным по осмотру хорошего моряка, графа Сапеги. Надобно было начать перегрузку. Когда все было готово и часть Лондона знала обо всем, случилось следующее. Сверцекевич и Домантович повестили всех участников экспедиции, чтоб они собирались к десятичасам на такой-то амбаркадер [1243] железной дороги, чтоб ехать до Гулля в особом train, который давала им компания. И вот к десяти часам стали собираться будущие воины — в их числе были итальянцы и несколько французов; бедные отважные люди… люди, которым надоела их доля в бездомном скитании, и люди, истинно любившие Польшу. И 10 и 11 часов проходят, но traina нет как нет. По домам, из которых таинственно вышли наши герои, мало-помалу стали распространяться слухи о дальнем пути… и часов в 12 к будущим бойцам в сенях амбаркадера присоединилась стая женщин, неутешных Дидон, оставляемых свирепыми поклонниками, и свирепых хозяек домов, которым они не заплатили, вероятно, чтоб не делать огласки. Растрепанные и нечистые, они кричали, хотели жаловаться в полицию… у некоторых были дети… все они кричали, и все матери кричали. Англичане стояли кругом и с удивлением смотрели на картину «исхода». Напрасно старшие из ехавших спрашивали, скоро ли пойдет особый train, показывали свои билеты. Служители железной дороги не слыхали ни о каком traine. Сцена становилась шумнее и шумнее… Как вдруг прискакал гонец от шефов Сказать ожидавшим, что (360) они все с ума сошли, что отъезд вечером в 10, а не утром… и что это до того понятно, что они и не написали Пошли с узелками и котомочками к своим оставленным Дидонам и смягченным хозяйкам бедные воины…
1243
платформу (от франц embarcadeie).